— Ох, да, я бывала в его сокровищнице. Там чего только нет. Для чего некоторые вещи, я и понять не могу.

— Ну, может, однажды твой отец разрешит мне их показать, так я растолкую.

— А… одаренные? — спросила Альвдис, слегка запнувшись.

Ведь, в конце концов, она знала только себя и главную целительницу деревни из тех, кто обладал даром. Иногда приезжали с гостями шаманы, иногда через предметы Альвдис улавливала отзвуки чужого колдовства, но все это бело редким и очень уж зыбким. Халлотта учила ее, как умела, а ту учила ее мать, и так далее, в глубину времен; здесь, в тихом фьорде, редко что-то случалось, требовавшее волшебства. Только люди и их болезни. Альвдис же слышала об ином, о том много рассказывал Сайф — а вот Мейнард почти не упоминал. О людях, умеющих вылечить прикосновением ладони или же взмахом руки стереть с лица земли целую деревню. О тех, кто говорит с эльфами, троллями и морскими чудищами. О тех, кто сияет, словно факел в ночи.

— Что ты хочешь знать? — помедлив, уточнил Мейнард. — От меня в этом мало толку.

— Ты многих видел из тех, кто обладает даром? Какие они?

Франк пожал плечами.

— Бывало, встречал. Разные они, госпожа. Все люди, как мы. Ты спрашиваешь потому, что сама такая?

— Это ведь не секрет, — улыбнулась Альвдис. — Кое-что я умею.

— Ты умеешь многое, — неожиданно сообщил Мейнард. — В большом городе такая, как ты, никогда не сидела бы без работы, а может, озолотилась бы даже. В огромных человеческих ульях болезни живут постоянно.

— И тебя не тянет туда больше? — спросила Альвдис. — К этим иным людям, в другие города?

Мейнард пожал плечами.

— Что толку?

— Но ты ведь можешь освободиться, выкупить себя… однажды. Как многие из захваченных рабов уже сделали. Кроме Сайфа.

— Он мог бы освободиться?

Видимо, с сарацином Мейнард об этом не говорил, и Альвдис объяснила:

— Уже больше года мог бы. Отец ему предлагал, южанин хорошо послужил нам. Но Сайф сказал, что сам землю он обрабатывать не станет, а с другими ему лучше. Так что он свободен в любой миг, как захочет, но пока не произнес такого слова. У него загадочная душа.

— Вот уж точно, — пробормотал Мейнард.

— Но ты сам? — настаивала Альвдис. — Ты захочешь получить надел или… уедешь?

— Рано об этом говорить, госпожа. Я ведь могу и не дожить до того момента, как твой отец позволит мне выкупить себя… если позволит. А он слишком зол на меня и братьев за последний поход, вот вчера и гостю вашему так сказал.

— Ну да, зол, — засмеялась Альвдис, — а потому не стал запрещать Эгилю пожаловать тебе оружие, и в лес меня отпустил с тобой! Он просто не хотел делать приятное Хродвальду.

— Это я понимаю, и все же — ты говорила о том, что ваши боги могут разгневаться, если пойти против их воли, и у меня есть уши, чтобы услышать разговоры в деревне. Те, кого вождь в этот раз привез из Англии, стали искуплением. Он посадил нас на весла… не меня, ибо я вообще не помню путь сюда, — но других. Боги могут быть обижены. Значит, мы останемся в рабстве до тех пор, пока они не будут довольны. А какой срок твой отец сочтет хорошим для этого, я не знаю.

— Мой отец страшен в гневе, но забывает быстро, — Альвдис переступила через пушистую сосновую ветку, упавшую на тропу. — Уверяю тебя, через три года, когда раб уже отслужил долго и может выкупить себя, Бейнир позабудет, откуда ты взялся. Или же сделает вид, что позабудет. Боги к тому времени успокоятся. Так что ты станешь делать тогда? Уйдешь?

— Не хочу загадывать так надолго вперед. Кто знает, что случится. Но если ты так хочешь услыхать ответ на этот вопрос, госпожа, то сейчас думаю, что не уйду. Мне у вас понравилось. — Говорил он, похоже, искренне. — Тут хорошая земля и люди суровые, но справедливые. Я бы хотел остаться здесь, если вождь позволит.

— Он позволит, — сказала Альвдис, стараясь ничем не показать своего ликования, и тут же остановила себя, будто на стену наткнулась.

То, что он говорит, ничего не меняет. Мейнард станет свободным человеком через несколько лет, такое возможно, и если дальше будет служить так, как теперь, Бейнир ему и землю даст, и дом, лишь бы остался. Такой человек полезен деревне. Но… он был и останется монахом, хоть на него и не похож, он принес обеты христианскому Богу, который, как Альвдис поняла, уж точно ничего не забывает. Особенно подобных вещей. Монашеский обет — вещь нерушимая, и клятвы Мейнарда, что он дал своей церкви, не исчезнут тут. Свободен он или нет, он принадлежит Богу, и Бог не опустит его к женщине.

А ведь как хорошо представилось: подождать еще несколько лет, испросив у отца разрешения выбрать тогда, когда будет готова к замужеству; Мейнард станет свободным, и Альвдис изберет его. Конечно, он не так хорош в глазах общины, как богатый сосед. Выйти замуж за бывшего раба — скандал будет огромный. Но Альвдис знала, что сумеет убедить и отца, и мачеху (Далла, может, ещё и порадуется такому повороту дела). И тогда Альвдис сможет быть счастлива, и его сделает счастливым, каким бы темным ни казалось его прошлое. Она знала, что может, чувствовала в себе целительную силу, — не ту, что требует лука, отваров и лекарских умений, а ту, что дарит влюбленность.

Она влюблена в Мейнарда, так и есть. Но этот путь заканчивается отвесной скалой, уходящей в христианские небеса, и вскарабкаться по ней не может даже дочка вождя, которая с детства умела лазать по уступам и приносить больше яиц тупиков, гнездившихся в расщелинах, чем все остальные дети.

Мейнард внезапно остановился и сделал Альвдис знак, чтобы и она замерла. Девушка молчала, прислушиваясь, как и он, однако ничего особенного не услыхала. Лес как лес — птичий щебет, вздохи ветра. Франк постоял немного, а затем покачал головой:

— Показалось, будто кто-то идет за нами.

— Думаешь, волки?

— Нет, я бы увидел следы раньше. Сюда они не спускались… Идем дальше, госпожа.

Через некоторое время они вышли на горный луг. Летом здесь пасли деревенских коров и овец, тех, которых не загоняли совсем высоко в горы, чтобы спуститься вниз лишь осенью. Трава давно пожухла, а лежавшие тут и там плоские валуны, в пасмурную погоду казавшиеся неприветливыми, сейчас были похожи на камушки, которые разрисовывают дети. Альвдис сама так раньше рисовала, утащив немного краски, предназначенной для тканей. Тут проходил гранитный кряж, и камень имелся разный — и серый, и темно-красный, словно брусника, и пыльно-розовый, как солнце в прохладном закате. Под лучами солнца, уже нежаркого, и все же еще имевшего власть над землей, выпавший ночью снег почти растаял, и лишь редкие проплешины виднелись тут и там, словно обещание, данное подступающей зимой.

За лугом начинался очередной отрезок леса, где и росла рябина, и еще шиповник, в котором могли сохраниться несобранные ягоды. Альвдис и Мейнард молча шли рядом, и молчание это успокаивало, как и шелест ветра в траве, как неподвижность валунов. Так хороша была эта картинка, что Альвдис не сразу уловила движение в ней — а когда рассмотрела, удивилась. Из леса появились всадники, и направлялись они прямиком к путникам.