От него исходило легкое недоумение. Он уже не понимал, что происходит.

«Астре! – мысленно завопил калека. – Я Астре! Ты помнишь меня? Я приказываю тебе выплюнуть воду и задышать сейчас же! Я приказываю тебе!»

Это подействовало. Нико судорожно закашлял, скорчился и застонал.

Астре медленно пришел в себя. По лбу стекала кровь, и соленая вода разъедала рану. Видно, ударился головой. Он лежал на животе, дрожа от холода, и не мог сесть. Правая рука больше не двигалась, но страшным было не это. Страшным было другое.

В тот миг, когда Нико узнал Астре, в его мыслях промелькнули все связанные с ним образы. Калека увидел свой портрет на стенах Рахмы и услышал голос красивой девушки:

«В начале года он преподнес императору новый вид оружия, которое позволяет убивать на расстоянии крошечным кусочком металла…

…Уже удалось найти и расстрелять больше сотни порченых…

…Мне кажется, он и на это бы не решился, но тот случай возле ущелья… Вы слышали? Говорят, безногий мальчик-прималь его завалил!»

«Ну что, Астре, – сказала Цель голосом Иремила. – На каком мешке сломаешься?»

Калека закрыл глаза и прошептал дрожащими губами:

– Ни на каком…

ТАКАЛАМ

ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК

Я пишу, сидя на краю скалы и купаясь в порывах влажного ветра. Камень подо мной сплошь белый и местами прозрачный, как дорогая соль. Прежде я думал, будто самые кипенные скалы на Валааре, однако в Мелы они гораздо белее и выше. Наверху совершенно никакой растительности, поэтому сидеть жестко, а подстилку я с собой не взял, ибо с ней было бы тяжело забраться. Я уже немолод, чтобы сайгаком скакать по горам, но все еще достаточно во мне натуры истинного романтика, дабы выбирать для записей места с красивыми видами.

Отсюда мне видна большая полоса камней, выступающая над водой во время отлива, птичьи гнезда в ветках колючего кустарника, чудом проросшего на отвесных стенах. Где-то там, вдалеке, за Серебряным проливом начинаются черно-красные пески пустыни Ютын, и я даже вижу невообразимо далеко голубоватую полоску берега толщиной с волосок. Небо совершенно ясное, прямо-таки кристальное, будто сегодня банный день и его кто-то вымыл, надраил и навощил, как доски в домах чаинских вельмож. Здесь холодно и сыро после дождя, но душой я сейчас в другом месте. Я снова в Судмире, на северо-востоке отсюда, в душном дне разговора с Каримой, слушаю биение фасолин о стенки жестяной чашки.

Я так много узнал о порченых с Целью совести за последние годы, что в очередной раз убеждаюсь: Кариму убило мое невежество. Если бы только я объяснил ей, что сила ее мыслей действует почти так же, как словесные приказы, и материализует все то, что Карима думает о себе…

Она считала себя помехой моему путешествию и ушла, чтобы я освободился. Она зачахла на моих глазах. Растаяла. Усохла, как цветок, потерявший влагу. Эта сильная девушка, одна из единиц калек, доживших до семнадцати, погибла из-за такого болвана, как я.

С тех пор я внимательно изучал безногих и пришел к выводу, что большинство из них умирают в возрасте двенадцати-тринадцати лет. В это время калеки начинают искать свою роль в мире и чаще всего не находят. Вот почему смерть настигает их так рано. Тех же, кому довелось миновать этот сложный этап, ждет еще одно скрытое испытание. До шестнадцати лет они должны жить и пользоваться даром так, чтобы не навредить другим людям. По крайней мере, серьезно. Если им это удается, Цель снимает ограничение, и начиная с шестнадцати лет такие калеки могут управлять кем угодно, независимо от возраста. Если же безногий в чем-то крупно провинился и показал себя неспособным контролировать дар в достаточной степени, ограничение остается с ним навсегда.

Я узнал о подобных Кариме почти все, и только один вопрос до сих пор оставался неразгаданным, ибо мне не хотелось знать ответ на него. Он закончил бы наш с Каримой спор в тот самый день, когда она чистила фасоль, а мне все эти годы было приятно держаться за воспоминание о нем и раз за разом обдумывать, какой могла бы оказаться правда. Сегодня я с этим покончил. Я спросил моего друга:

– Если у калек есть дар управлять, значит ли это, что они должны править? Значит ли это, что они рождены изменить людей, будучи императорами, шанами, властиями, королями и любыми другими монархами? Быть может, они давно заняли бы эти места, но просто не могут вырасти, чтобы достаточно открыть свой дар?

Мой друг ответил в том же русле, что и Карима. Порченые – маяки для тех, кто должен принять решение. Они – не само решение. И не те, кто решает за всех. Оказывается, эта мысль заложена во всех порченых с Целью совести, поэтому калеки знают свои места в этом мире и никогда не пойдут на то, чтобы угнетать других ради собственного возвышения и строительства справедливого мира. Они станут править, только если их возведут на трон добровольно.

– Почему же введено это ограничение? – недоумевал я. – Почему бы не сделать калек монархами? Это решит уйму проблем! Я размышлял об этом еще тогда. Я думал, что рыбу, то есть человечество, нужно лечить с головы. Так почему же калеки не могут править, если у них такой потрясающий дар? Разве не они лучше всего подходят на роль справедливых монархов?

– Пойми, что порченые – существа ненатуральные, неестественные, – постарался объяснить мне мой друг. – Они изменены черным солнцем и ведут себя не как обычные люди. Затмение могло бы сделать порчеными всех, чтобы на Сетерре всегда царил мир, но тогда люди как вид перестали бы существовать, а черному солнцу важна чистота вашего рода. Оно хочет понять, способны ли вы в конце концов найти правильный путь, оставаясь самими собой. Сможете ли вы прийти к нему такими, какими вас создали. Если сможете, то смысл в вашем существовании есть, а если продолжите губить себя и мир вокруг, тогда вы – ошибка природы. Вы уже чуть не погибли однажды, и надо понять, было ли это обратимо или же все бесполезно, и вы снова скатитесь к дороге, уже проторенной в прошлом.

Тут я вспомнил наш ранний разговор о том, что черное солнце вернуло знания людей в условное прошлое, когда мы еще не придумали оружие, способное уничтожать континенты. Это разумный шаг. Людей на Сетерре не так уж много, а вначале было и того меньше. И то они умудрялись воевать друг с другом чуть ли не с первых дней. По правде, мне до сих пор странно думать, что затмение, которое я долгое время считал ужасным божеством, на самом деле защищает нас от войн, смертельных болезней и распространения всяческой заразы, разносимой трупами. Все делается для того, чтобы остатки людей не вымерли и не погубили сами себя. Но у торможения науки есть и обратная сторона медали – моральный регресс человечества. Тот самый условный «отказ от чувств» ради выживания в новых условиях.