Я поспешно отвернулась, молясь, чтобы де Линт ничего не заметил. Но он все же спросил:

— Что с вами? Вы побледнели.

— Да просто… мышь увидела, — промямлила я, изо всех сил стараясь выглядеть сзади так, чтобы можно было подумать, что спереди я очень испугалась. (На самом деле, скорее можно было ожидать, что мышь заработает сердечный приступ, завидя меня, чем то, что я хотя бы немножко испугаюсь.)

Я поспешно схватила какую-то книгу и открыла ее на первой странице. Книга оказалась большой семейной библией, и когда я различила, что написано на первой странице, то вздрогнула от неожиданности… и совсем позабыла, что стою спиной к де Линту…

Очнулась я в абсолютно некомфортньгх условиях. Я аккуратно лежала личиком в холодной луже, а за шиворот с потолка мне капали не менее ледяные капли. Вокруг была почти абсолютная темнота, если не считать тоненького луча света, который равнодушно пробивался через узкое оконце, как будто говоря: “Извините, мне за это не платят!” Решив не паниковать раньше времени, я умыла лицо водой из лужи, вытерлась полой рубахи и огляделась.

Насколько я понимала, я очутилась в каком-то подвале, который, по идее, должен был изображать подземелье. Сидение на сыром земляном полу не добавляло мне здоровья, поэтому я пошарила вокруг себя руками и нащупала мешок матушки Бруин, заботливо положенный рядом. Я вытащила оттуда оставшиеся припасы и, к моему удивлению, обнаружила, что там, на дне, лежит еще какая-то книга. Неужели я смогла что-то притырить из библиотеки, даже находясь в бессознательном состоянии? Поскольку у меня в голове слегка гудело, я так и не смогла вспомнить, каким образом книга оказалась в моем мешке. Чем же это меня так огрели? Неужто одним из тех тяжеленных фолиантов? Да, в таком случае, правду говорят, что образование — страшная сила.

Я сложила мешок в несколько раз, подсунула его под свой многострадальный зад и доела оставшуюся еду. Тут, к моему великому облегчению, в углу замерцал мягкий свет, и моему взору предстал Ула, красивый, как фонарь на Тверской. На его мощном скандинавском лице было написано искреннее беспокойство и сострадание.

Я язвительно процитировала:

Но тут немножко просветлело —

Явилась ты из темноты.

Так ты, родная, тут сидела,

Мой гений чистой красоты?

Ула только склонил голову набок, прислушиваясь:

— Вижу, ты совсем не пострадала, — констатировал он. — А что это за глумление над Пушкиным?

— Народное творчество, — ответила я. — И перестань изображать мою школьную учительницу литературы. Думаешь, если бы она была нормальным человеком, мы сочиняли бы такое? А ты еще не слышал нашу подборку садистских стишков, посвященных “Войне и миру”…

Ула деликатно кашлянул:

— Надеюсь, что ваша учительница литературы тоже ее не слышала…

— Ну мы ж не звери какие, — утешила я Улу. — Давай ближе к делу. Ты собираешься меня вытаскивать отсюда?

— Само собой, — покивал Ула. — Но как тебя угораздило вообще попасть сюда?

За шиворот мне звонко шлепнулась капля. Я вздрогнула и чихнула. Так и воспаление легких подхватить недолго.

— Пока мой… гм, Помощник где-то летал, нехороший дядя оглоушил меня тяжелой книгой, продолжив славно начатое дело моей учительницы по литературе и навсегда внушив мне отвращение к серьезной словесности.

Ула расплылся в улыбке:

— Мне нравится твое чувство юмора, особенно в тяжелых ситуациях.

— А мне твое, — в тон ему ответила я, — причем в тех же самых ситуациях.

Ула, кажется, не понял намека или же предпочел никак не реагировать на мое замечание:

— Почему де Линт решил тебя устранить? Неужели ты догадалась?..

— Конечно, — кивнула я. — И не смогла сдержать при этом естественных эмоций. Но я до сих пор не могу понять, зачем ему это?

— Скоро узнаешь, — ответил Ула. — А сейчас мне надо вытащить тебя из этого подвала… Остается только придумать, как это сделать.

Он уселся в воздухе, скрестив ноги в неподражаемых штанишках, и глубоко задумался. Я вздохнула и покорно уселась на мешок в ожидании, пока Ула разродится гениальным планом по моему спасению. Поскольку теперь в подвале стало посветлее, я смогла разглядеть неизвестно каким образом очутившуюся у меня книгу. Это был тот самый молитвенник, некогда принадлежавший Эмме де Линт. Кажется, я держала его в руке, когда вошел де Линт, и уронила в раскрытый мешок, стоявший рядом. В связи с этим я вспомнила надпись в семейной библии де Линтов, но не решилась приставать к Уле с вопросами. Бедняга, судя по его напряженному личику, редко утруждал себя умственной деятельностью.

Я решила оглядеться и заодно размяться, поэтому принялась ходить по подвалу, который на время стал моей тюремной камерой. Наконец мне удалось разглядеть дверь, а в ней нечто похожее на зарешеченное окошко. Я посмотрела сквозь него, но ничего не увидела. За дверью все тонуло в темноте и полной тишине. Очень похоже на Владивосток во время топливного кризиса…

Ула настолько притих в своем углу, что я даже вздрогнула от неожиданности, когда он резко засиял ярким, переливающимся светом.

— Неужели ты что-то надумал? — поинтересовалась я, стараясь, чтобы в моем голосе не было слышно и тени ехидства. Я не знала, до какой степени можно злить личного Помощника.

— Ага! — торжествующе кивнул Ула. — Сейчас вернусь! — и он исчез. В камере все опять погрузилось во тьму.

Я не успела даже разозлиться. Впрочем, злиться в данной ситуации было бесполезно. Оставалось только ждать и надеяться, что Ула обернется раньше, чем меня начнут пытать… Иначе ему придется подыскивать себе новый объект для опеки.

Время шло. Я томительно переминалась под дверью с ноги на ногу, продумывая всяческие нереальные планы по спасению. Можно было устроить пожар, если б были спички, позвать кого-нибудь и заманить его в мое логово обещанием выдать великую военную тайну… Нет, план с вызовом на сцену Сарры Михейсон мы уже однажды задействовали, а я, как человек немножко творческий, не любила повторов. В общем, через полчаса у меня остался только один план, и я надеялась, что он сработает. Я могла, спеть какую-нибудь песню… Правда, я сомневалась, что после моего пения в замке останется хоть кто-то в здравом рассудке. В школе с уроков пения меня стали выгонять после того, как третья учительница музыки навсегда прописалась в желтом домике. На утренниках в детских садах (а их я сменила немало) мне всегда доверяли озвучивать партию Бабы Яги или Буки, а зрителей заранее просили запастись валерьянкой…

В общем, я уже открыла рот, чтобы спеть любимую песню моей второй учительницы по музыке, в которой, в частности, были такие слова:

Как бесконечные звездные дали,

Мы бы на яркость людей проверяли…