— Отравились, трусы! — говорил я и гордо смеялся.

— Отравились, трусы! — повторяли со смехом мои ребята.

— Друзья! — начинал я свой монолог. — Враг разгромлен в собственном логове! Добро восторжествовало над злом! Рядовой Чичинадзе, доложите товарищу Жукову, что война окончена!

Гурам поворачивался на каблуках и уходил. На этом спектакль заканчивался.

На генеральной репетиции присутствовали педагогический совет и художественный совет родителей в полном составе.

— Закройте дверь и никого не выпускайте! — приказал директор.

Первым потребовал слова отец Инолы Ткемаладзе.

— Уважаемый директор! — начал он. — Надеюсь, никто здесь не станет возражать, если я скажу, что моя семья воспитывает ребенка в полном соответствии с принципами и требованиями э-э... советской педагогики. Девочка в школе учится на «отлично», кроме того, она занимается музыкой, изучает английский... Чем же, спрашивается, объяснить тот факт, что в пьесе ей поручена роль, э-э, извиняюсь, дамы легкого поведения, э-э, сожительницы злейшего врага человечества, людоеда Гитлера — Евы Браун?

— Это искусство! — сказала пионервожатая.

— Это разврат! — взорвался отец отличницы. — В спектакле мою дочь целуют трижды: дважды Гитлер и один раз Геббельс! Я увожу ее из кружка и из школы. Да! Идем, дочка!

Еву увели.

Отец Арчила Эргемлидзе вежливо высказался в том духе, что, дескать, нехорошо, когда сын старого большевика играет Геринга.

Мать Важа Чанишвилн категорически поставила вопрос о хромом Геббельсе.

— С какой стати, — заявила она, — люди должны думать, что мой сын хромой?!

— Но ведь Геббельс в самом деле был хромой! — возразила режиссер.

— Это не имеет никакого значения! — парировала обиженная мать. — Половина города и не догадывается об этом... А мой сын...

Один из членов совета неодобрительно отозвался о развитии сюжета пьесы:

— Из героической летописи Отечественной войны произвольно изъят целый ряд важнейших эпизодов... Кроме того, Гитлер выглядит значительно моложе своих лет, и поэтому образ получился неубедительным. И, наконец, совсем уже странно слышать грузинскую речь из уст Гитлера и его сообщников. По-моему,первую картину следует вообще снять.

— Мда-а, Гитлер и мне не нравится! — заявил директор. — Черкезишвили, — обратился он к побледневшему вдруг автору, — откуда вы взяли предсмертные слова Гитлера?!

— Я... Я их сам сочинил.

— А кто тебе дал право сочинять слова, которые никто не слышал? Откуда тебе известно, что делал Гитлер в своей канцелярии?!

Черкезишвили не смог вспомнить, кто рассказывал ему о последних днях фюрера, поэтому он опустил голову и промолчал.

— Уважаемый директор, нельзя же подходить к вопросу так педантично, — вмешалась мать Нодара Микиашвили. — Дети что-то пишут, играют, забавляются. Что же в этом плохого? Пусть играют, дай бог им здоровья!

— Конечно, для вас ничего плохого! — вскочил отец Паулюса. — Ваш сын играет красноармейца, а мой... Благодарю вас!

— Товарищи, стыдно говорить об этом! Неужели все происходящее здесь вы принимаете всерьез? Ведь в конце концов это восьмиклассники, дети! — улыбнулся один из преподавателей.

И все же премьера не состоялась... Пионервожатая за слабую работу получила строгий выговор, а Роману Черкезишвили было запрещено сочинение пьес па тему Отечественной войны...

...Почему же до сих пор не звонят? Уже без четверти девять!..

...И преступил царь свою клятву. Труп Бакатара унесла река. И тогда дрогнули ряды аланов и хазар, и обратились они в бегство...

...Наконец-то! Звонок! Я сорвался с места, выскочил из аудитории, сломя голову промчался через университетский двор. Гурам бежал за мной... Подъезд, первый этаж, второй, третий, четвертый...

Бледная мать стояла в дверях.

— Мама! Что случилось?

— Взяли его...

Я без слов опустился на ступеньку и оторопело взглянул на запыхавшегося Гурама. Потом что-то больно кольнуло меня в сердце. Дыхание сперло. Что подумает Тавера! Боже мой, что же это такое? Тавера... Что он подумает? Что он подумает?.. В висках у меня шумело, кровь прилила к лицу.

— Нет его? — испуганно спросил Гурам.

— Нет! — ответил я, вставая.

— Войди в комнату, сынок! — попросила мать.

— Войди! — повторил Гурам.

Но я уже ничего не слышал, я спускался вниз по лестнице.

— Не надо, сынок! — преградила дорогу мать.

Я осторожно отстранил ее и пошел дальше.

— Если ты меня любишь, не делай этого, — просила она, шагая рядом со мной.

Я подошел к двери Абибо и нажал на кнопку звонка. Никто не отозвался. Я забарабанил по двери кулаком. Ни звука. Тогда я со всей силой ударил дверь ногой.

— Рехнулся? — набросился на меня Гурам.

Я оттолкнул его и стал плечом выбивать дверь.

— Выйди, покажись, мерзавец! Выйди, арестуй меня! Знаю ведь, ты дома! Выйди, негодяй! Доказал свое геройство, подлец! Выйди, арестуй меня, гадина! Попрошайка!!

— Сынок, перестань, пойдем домой! — умоляла мать.

Выбежавшие на шум соседи удивленно взирали на нас.

— Выходи, открой дверь, я плюну тебе в лицо!

Я плюнул в дверь и исступленно заколотил кулаками. Потом у меня вдруг подкосились ноги. Я сел на пол, зарылся головой в колени и заплакал.

СЕКРЕТАРЬ ПАРТБЮРО

Теймураз Барамидзе! Вот уже двадцать два года тебе светит солнце. Оно светит тебе наравне с другими, ибо «и сорняк равно, как роза, освещается лучами» — так сказал твой великий предок.

Теймураз Барамидзе! Ты, не знавший зла, был со всеми добр. Ты не знал забот, ибо не о ком было тебе заботиться. Ты любил солнце, которое грело, но не жгло тебя. Ты обожал море — оно ласкало тебя, как нежная мать. Ты любил Гулико — девушку твоей мечты, девушку, без которой ты не мог жить, которая любила тебя. У тебя есть друг Гурам — человек, который верен тебе и останется таким до самой смерти... Что же изменилось в твоей жизни? Почему с годами растут твои заботы? Почему ласковые прежде лучи солнца вдруг стали жгучими? Почему любимое море сейчас тебе внушает страх? Почему тебя больше не тянет к Гулико — к твоей милой, хорошей Гулико? Что с тобой стряслось, старина? Откуда эти сомнения, подозрения, печаль? Откуда? О, если