Где-то на третьей или четвертой неделе мы вышли на занятие по ориентированию: когда твой взвод идет в лес и совершает дальний переход по неоднородной местности к указанной цели, прокладывая маршрут, карабкаясь на валуны и переходя вброд потоки, имея только карту и компас – ни GPS, ни цифровой технологии. Мы уже совершали такие вылазки раньше, но еще ни разу – в полном снаряжении, когда каждый из нас тащит на себе рюкзак с экипировкой весом в двадцать два с лишним килограмма. Хуже всего было то, что выданные мне армейские ботинки оказались слишком широки, и мои ступни в них буквально болтались. Волдыри появились на пальцах ног еще до того, как я пошел скакать по всей этой местности.

К середине движения я вышел к высоте и влез на поваленное бурей дерево, висевшее над тропинкой на уровне груди – нужно было взять азимут и определить, куда двигаться дальше. Убедившись, что мы на правильном пути, я собрался спрыгнуть и уже опустил одну ногу, как вдруг прямо под собой увидел на земле свернувшуюся в кольцо змею. Я совсем не натуралист, поэтому не могу знать, какой точно породы она была – но не все ли равно! Детям в Северной Каролине постоянно внушают, что все змеи смертельно опасны, и я тогда вовсе не собирался брать этот факт под сомнение.

Вместо этого я попытался пройти по воздуху. Я еще шире – в два или три раза – расставил ноги и вдруг понял, что падаю. Когда мои ноги коснулись земли на некотором расстоянии от змеи, их как будто огонь прожег. Это было больнее, чем если бы меня ужалила любая гадюка. Несколько неуверенных шагов, которые я сделал, чтобы восстановить равновесие, убедили меня, что дела неважные. Даже чересчур: боль была невыносимая. Но я не остановился, поскольку был в армии и мой взвод шел через лес. Я собрал все свое самообладание, вытеснил ощущение боли и просто сконцентрировался на поддержании равномерного ритма шагов – раз-два, раз-два, левой, правой, полагая, что ритм меня отвлечет.

Идти было все труднее, но я продолжал шагать. И хотя я сумел превозмочь боль и дошел, единственная причина тому – то, что у меня не было выбора. Пока я дошел до казармы, ноги совершенно онемели. Моя койка была верхней, и я едва сумел на нее взобраться. Пришлось ухватиться за столб, подтянуться, как будто выходишь из бассейна, а потом еще одним усилием перенести нижнюю часть туловища.

На следующее утро я был оторван от целительного сна звоном металлического бака для мусора, брошенного между кроватями в знак того, что кто-то нес службу не настолько исправно, чтобы удовлетворить этим сержанта-инструктора. Я взметнулся автоматически, перенес свое тело через край и спрыгнул на пол. Когда я приземлился, мои ноги не выдержали. Они подогнулись, и я упал. Казалось, их у меня нет вовсе.

Я попытался встать, хватаясь за нижнюю койку и пробуя повторить свой маневр с подтягиванием на руках, но, как только я пошевелил ногами, каждый мускул в моем теле судорожно сжался, и я пополз вниз.

Тем временем вокруг меня собралась толпа, со смехом, который сменился озабоченностью, а потом тишиной, когда подошел инструктор. «Что с тобой, чудило? – осведомился он. – Встань сейчас же с моего пола, иначе я тебя втопчу в него напрочь!» Тут он увидел гримасу острейшей боли у меня на лице, когда я немедленно, не задумываясь, попробовал выполнить его команду, и положил ладонь мне на грудь, чтобы остановить. «Дейзи! Перенеси Снежинку на лавку». Потом он наклонился ко мне, как будто не хотел, чтобы остальные услышали его тогда, когда он был внимателен и мягок, и тихо проскрипел: «Когда там откроют, рядовой, потащишь свой разбитый зад в санитарную часть».

Быть в армии раненым – большой позор, прежде всего потому, что армия существует не для этого. Армия существует, чтобы научить солдат чувствовать себя непобедимыми, к тому же ей приходится отбиваться от обвинений из-за несчастных случаев во время тренировок. Именно по этой причине все жертвы тренировочных травм третируются как нытики или – еще хуже – как симулянты.

Перенеся меня на лавку, Дейзи отошел в сторону. Он не страдал от боли – а тех, кто страдал, держали отдельно от остальных. Мы были неприкасаемыми, прокаженными, непригодными к обучению – из-за чего угодно, от растяжений, порезов и ожогов до сломанных лодыжек и некротизированных укусов ядовитых пауков. Мои новые боевые товарищи вынуждены были отойти от моей скамьи позора. Боевой товарищ – это тот, кто по уставу идет туда, куда идешь ты, точь-в-точь как ты идешь туда, куда идут все (если только есть хотя бы один-единственный шанс, что кто-то из вас может идти один). Быть в одиночестве – значит начать думать, а думая, можно причинить армии проблемы.

По воле судьбы, мой «товарищ по несчастью» был изящен и красив – прямо картинка из каталога, вылитый «Капитан Америка»! Он повредил бедро неделей раньше, но не принял никаких мер, пока боль не стала невыносимой, сделав его таким же калекой, как и меня. Ни один из нас не был расположен разговаривать, и мы ковыляли на костылях в унылом молчании: раз, два, раз, два – только медленнее, чем на занятиях. Мне сделали в госпитале рентген и сообщили, что у меня двусторонний перелом большеберцовой кости обеих ног. Это стрессовые переломы – то есть когда поверхностные трещины от времени и нагрузки углубились, что привело к дополнительному слому кости до самой середины. Все, чем можно было помочь излечению своих ног, – это отказаться от их использования и как-то обходиться без них. С такими комментариями я был выдворен из приемной и отправлен обратно в батальон.

Я не только не мог ходить, но и уехать без своего «товарища по несчастью» тоже не мог. Он ушел на рентген после меня и пока не вернулся. Полагая, что его все еще обследуют, я стал ждать. Проходили часы. Чтобы убить время, я читал газеты и журналы – недопустимая роскошь для рядового на стадии базовой подготовки.

Вошла санитарка и сказала, что мой сержант-инструктор на проводе. Пока я доковылял до конторки с телефоном, тот был в бешенстве. «Снежок! Ты там читаешь? Может, тебя там еще и манной кашей покормят или дадут несколько экземпляров «Космо» для девочек? Ты почему, паразит, еще не выехал?»

«Сарж…!» Я поперхнулся и невольно произнес слово «сержант» почти так, как все говорили в Джорджии, где мой южный выговор стал проявляться вновь. «Я жду своего товарища, сержант».

«А где его носит, Снежок?»

«Сержант, я не знаю. Он отправился к врачу на обследование и еще не вернулся».

Мой ответ его не обрадовал, и он заорал еще громче: «Так подними свою покалеченную задницу и пойди поищи его, скотина!»

Я встал и на костылях пошел к стойке записи, чтобы навести справки. Там мне сказали, что мой товарищ в операционной.

Лишь ближе к вечеру, после шквала звонков от сержанта, я узнал, что происходит. Мой «товарищ по несчастью» всю прошлую неделю, ясное дело, ходил, опираясь на сломанное бедро, и если бы теперь не был безотлагательно прооперирован, то остался бы калекой на всю жизнь. Перелом был настолько сложным и «острым как нож», что могли необратимо пострадать крупные нервы.

Меня отправили обратно в Форт-Беннинг одного и уложили на отдельную койку. Всякий, кто проводил на ней три-четыре дня, попадал под серьезный риск «пройти цикл заново», то есть повторить базовую подготовку с нуля. Или того хуже: его могли перевести в медсанчасть и отправить домой. А многие ребята всю свою жизнь мечтали служить в армии. Для них служба в армии была единственным выходом из жестокой семьи или зашедшей в тупик карьеры. Теперь перед ними маячила перспектива провала и возвращения «на гражданку» непоправимо сломленными.