Почему академик заступился за меня и, таким образом, за Женю — остается загадкой по сей день. Много вечеров провели мы с Жениными родителями, обсуждая этот случай со всех сторон, гадая так и сяк: может быть, он не хотел, чтобы на кафедре появился еще один «незащищенный» аспирант? Это плохо для кафедры. Или опасался, что в результате скандала история Жениного самоубийства опять возбудит студентов? А может быть, пытался затушевать свою роль в той истории: он-де здесь ни при чем, он ничего не имеет против этого Озерского…

Прошло еще несколько лет. По ходатайству университета я получил квартирку — маленькую, однокомнатную, но в хорошем районе, в новостройке. Вскоре после этого женился на Тане Колосковой, младшей сестре моего друга Олега.

Каждое лето мы ездили вместе с женой в Большой Овраг — проведать маму и посмотреть на родные места. Прямо скажу, радости эти визиты не доставляли: мама болела и слабела от года к году, но переехать к нам в Ленинград категорически отказывалась, а жизнь в деревне, и без того убогая, с хрущевскими реформами и вовсе превратилась в какой-то идиотизм. Больно было видеть, как мама угасает, даже не стареет, а именно угасает, и все же я был потрясен, получив однажды утром телеграмму: «Мама скончалась, завтра похороны. Ершова». Долго не мог понять, кто такая Ершова, потом сообразил, что это, должно быть, Лизавета Родионовна, директор школы, теперь она уже на пенсии, совсем старенькая.

Я кинулся звонить в железнодорожную справочную, узнал, что ближайший поезд на Вологду отправится завтра утром. А там ведь еще от станции добираться и добираться…

— Давай позвоним Олегу, — сказала Таня, — он ведь у нас на машине…

Олег отодвинул все свои дела, отменил все совещания-заседания, и в середине дня мы втроем выехали. Было это в сентябре, осенью, дороги кошмарные, но все же вечером, часам к восьми, мы добрались.

Тело лежало на столе, рядом горела свеча, и в ее колеблющемся свете наша старая изба казалась мрачнее обычного. Я не сразу заметил в изголовье согбенную фигуру человека в черном. Он встал и поздоровался с нами — я разглядел священника в облачении. Он деликатно отошел в сторону, оставив меня наедине с мамой. С тем, что недавно было моей мамой…

Что за жизнь она прожила, моя мама? Тяжкий, неженский труд и скудность во всем. С девятнадцати лет вдова. Единственная радость — сын, но и тот какой-то странный, не как у всех. И всю жизнь за спиной шепоток: «Сын-то не ее, своего невесть где зарыла…» Еще была у нее мечта — внуков увидеть. Бывало, скажет Тане несмело: «Когда ж я внуков дождусь?» А Таня: «Вот защищу диссертацию, Варвара Ивановна, тогда… Обещаю».

Я долго сидел, всматриваясь в ее лицо, такое родное, но с проступающими незнакомыми чертами — печатью смерти. Время шло незаметно, слышно было, как трещит сверчок за печкой, Таня и Олег шептались в дальнем углу. Кто-то дотронулся до моего плеча, я обернулся. Передо мной стоял священник, о присутствии которого я забыл.

— Извините, что нарушаю ваши мысли, Алексей Иванович, — сказал он, — но мне нужно скоро ехать. Служба завтра утром, а церковь моя в Череповце… У меня тут подвода… Мне поговорить с вами необходимо.

Речь у него была вполне культурная, городская. Наверное, учился в Ленинграде или Москве.

Мы сели на лавку, в стороне от стола. Он вздохнул и заговорил:

— Прежде всего, прошу прошения, что не могу остаться на похороны. Занят беспросветно. Еле выбрался сюда, ваша матушка очень просила.

— Она причащалась? — У меня под сердцем что-то сжалось и напряглось.

— Да… но разговор сейчас не о ней, а о ее подруге, Прасковье Афанасьевне.

— О ком? Никогда не слышал.

— Ну старушка такая жила у вас тут, повитуха на три деревни. Лет десять назад преставилась.

— Бормычиха, вы имеете в виду.

— Да. Прасковья Афанасьевна. — Он явно не хотел употреблять прозвище вместо христианского имени. — Так вот, она перед смертью имела со мной разговор. То есть причащалась тоже, но это другое дело, это не часть ее исповеди, если понимаете, о чем я говорю. Это отдельная ее просьба к вам. Она просит у вас прощения, что однажды вас обманула, неправду сказала. Но она клятву дала на иконе Николая Угодника — никому никогда не рассказывать правду про это. Так перед смертью у нее большие сомнения появились: а правильно ли она делает, что обманывает вас. Пришла с этим ко мне в церковь. Мы долго с ней судили и решили… Я сказал ей, что обманывать, тем более в таком деле, — плохо. «А клятва на иконе?» — спрашивает. Что ж клятва… Давать клятву на плохое дело — тоже грех. Так мы с ней рассудили. И она попросила меня рассказать вам тайну.

Я уже давно понял, о чем идет речь, но мне хотелось знать, как это случилось.

— История же такова. Осенью сорок первого года (война только недавно началась) Прасковья Афанасьевна — благословенна память ее — принимала роды у Варвары Ершовой, вашей матушки. И родилась мертвая девочка.

— Девочка?

— Да, мертвая девочка, избави нас и помилуй. — Он перекрестился. — А на другой день после родов слух прошел, что на переезде разбомбили поезд с эвакуированными из Ленинграда, ну и вся деревня кинулась туда. Кто за чем, да… Кроме вашей матушки, конечно: она лежала больная, в горе, рядом с мертвым ребенком. А Прасковья пошла. Картина страшная: трупы, части человеческого тела… Ужас! И слышит под насыпью… плач не плач, писк не писк… Спустилась вниз, взглянула: а там женщина лежит с разбитой головой и в мертвых руках сжимает младенца, мальчика не старше месяца. Чуть живой, уже и плакать не может. Прасковья тут же схватила какую-то тряпку, завернула младенца — и бегом в деревню к Варваре. Та, как увидела, говорит: «Это мне Бог послал в утешение за мое горе». У нее еще молоко не перегорело. Она взяла с Прасковьи клятву на иконе, а девочку закопали ночью в лесу без всякого обряда — она ведь не была крещена. Такова история вашего происхождения.

Он помолчал, повздыхал и стал собираться в дорогу.

Я спросил:

— Батюшка, неужели мать перед смертью не рассказала вам об этом?

Он напрягся, лицо его стало непроницаемым:

— Не могу, Алексей Иванович, — тайна исповеди…

Наутро состоялись похороны. Пока я был на похоронах, Таня и Олег съездили в магазин, привезли водки (много) и кое-какой закуски. Ну и я нашел у мамы в погребе разные припасы. В общем, поминки прошли по всем правилам деревенского этикета — кстати, весьма сложного. Поминали Варвару добрым словом, некоторые даже помнили Ивана, ее мужа, которого я всегда считал своим отцом. Я все приглядывался к своим односельчанам и задавался вопросом: знают или нет? Ведь слухи ходили давно, я еще мальчиком был. Относились они ко мне за столом почтительно, но совсем не так, как к своим. Впрочем, я уже давно не был для них своим: ведь большую часть жизни прожил в городе.

Уходили поздно, все пьяные — и мужчины и женщины. Церемонно благодарили за угощение. А Петр Зипунов обнял и трижды поцеловал — не поминай, мол, старого…