– Земля горит, – сказал приятель. – За три месяца вы не разведетесь, это точно, тем более не решите ничего с квартирой. Я б на вашем месте ушел пока в подполье. Пока у Вики не решатся ее дела.

– Ну нет! – возмутился Алексей Николаевич. – После этих пакостей? Я как раз собирался говорить с Анной окончательно.

– Ну и идиот, – повторил недавно услышанное приятель. – Все надо наоборот. Потушить страсти. Никто не дурак, чтобы думать, что у вас все наладится, но мирным сосуществованием с Анной ты поможешь людям не выступать против Вики. Замри и ляг. Можешь вести мелкую прицельную обработку, но только так, чтобы никаких больше звонков. Знаешь что? Прикинься больным. Больные решения не принимают.

– Это подло, – сказал Алексей Николаевич.

– Конечно, – сказал приятель. – Но нельзя в твоей ситуации быть хорошим для той и другой. Тебе надо, чтобы у Вики было о’кей. Так?

– Да, – согласился Алексей Николаевич. – Безусловно.

– Замри и ляг… – повторил приятель. – Тебе все будут благодарны за отсутствие склочного дела.

– Как же я должен себя вести?

– «Ай, ай, ай, Анюта! – скажешь ты дома. – Зачем же ты меня провоцируешь, если я еще ничего не решил?» – «А ты решай!» – завопит она. – «Быть бы живу!» – скажешь ты и ляжешь на три месяца.

– Обман, притворство… Не могу!

– Так только говорится! – философски сказал приятель. – Все не могут и опять же – все могут. Потому что такая жизнь: хочешь нарушать, умей бегать.

От разговора с приятелем отвращение ко всему сущему настолько увеличилось, что Алексей Николаевич вдруг поймал себя на мысли, что он и Вику видеть не хочет, не то что Анну, что ему ничего не надо, оставили бы его все в покое. В этом смысле совет заболеть, может, и был стоящ… И тут заныло сердце, и то, что оно, единственное, болело на самом деле, а значит, было нефальшиво, вызвало у него такую жалость к себе самому, что хоть плачь…

Ну действительно… Он ведь хочет все порядочно. Чтоб разойтись, но здороваться, и руки протягивать при встрече… Он не хочет никаких омерзительных обменов, он же предлагает Анне идеальный вариант… И поволокло его волоком, опять по этому сто раз хоженному лабиринту. Кабинет… Федоров… Мама – метростроевка… Семь квадратов, семь квадратов… Пришло ощущение полной безысходности, и снова надо было подойти к окну и делать эти свои вздохи-выдохи.

Домой он решил идти пешком. Слава Богу, у Вики была политучеба, она потолкалась было – может, сбежать? – но сама, умница, решила: вот этого сейчас делать не следует.

Алексей Николаевич выходил вместе с секретарем парткома.

– Подвезти? – спросил секретарь. – Или ты не домой?

– Домой, домой! – сердито сказал Алексей Николаевич и залез в машину, хоть ехать-то как раз и не хотел. Говорили о разной ерунде, о том, что нельзя класть ногу на ногу: пережимается какой-то сосуд и может быть впоследствии инфаркт.

– Я теперь где бы ни сидел, фиксирую ноги, – сказал секретарь. – И тебе советую.

Алексей Николаевич вышел чуть раньше, чтоб пройтись сквером. Он шел медленно, и думалось ему о том, что если действительно уйти в подполье месяца на три, то, может, стоило бы обдумать еще какие-нибудь квартирные варианты. Ну к примеру, Викину квартиру обменять на другую, аналогичную, тогда не будет этого нюанса, что Анна въезжает в ее квартиру. Он-то считает, что это ерунда. Ничего страшного нет в этом, если все делать по-хорошему. Жаль только, что ничего нельзя обсуждать с Анной, она совершенно не может вести себя по-человечески… Может, тогда с Ленкой? И тут он увидел Ленку.

Она шла впереди него с каким-то парнем, и он почти лежал у нее на плечах. Сначала Алексей Николаевич именно на это и обратил внимание – парень так изогнулся, почти лежит на плечах у девушки. Потом он опустил глаза и узнал эту сумку, что привез ей из Финляндии. Сумка оттягивала ей плечо, да еще тип этот навалился; шла впереди Алексея Николаевича его собственная дочь до невозможности искривленная, и он остолбенело должен был идти сзади. Они шли медленно, о чем-то говорили и смеялись, а потом он увидел совсем ужасное – они курили. Он шел в пятнадцати метрах и не был в силах ничего изменить в этой ситуации. Казалось бы, чего проще: догони и выпрями дочь, и отбери сигарету, и выдай парню за хамство – висеть на девичьих плечах, но такая казалось бы простая возможность была невозможна изначально, и в этой изначальной невозможности и был весь ужас.

Он вдруг осознал, что не вправе вмешиваться в поступки дочери, но не потому, что она выросла и ее уже обнимают на улице, а потому что это право им утрачено. Как-то очень живо представилось: он все-таки подходит, пусть даже с идиотской улыбкой. Нехорошо, мол, дети, курить в вашем возрасте, а она ему, Ленка, отчетливо так отвечает: «А не пошел бы ты, папуля, подальше…» Алексей Николаевич даже медленней пошел, так отчетливо он услышал приказ держать дистанцию. Он стал думать о том, что с Ленкой у него давно никаких контактов, что она и раньше не считалась с его мнением, но, утешая себя этим, он не мог не осознавать, что право вмешиваться у него все-таки раньше было, а тут нет у него права, и все.

«Вот это и есть разбитая семья, – сказал он сам себе, – когда уже все близкие не в твоей власти».

То, что ему так легко сформулировалось, было, как это ни странно, утешающе. Значит, на самом деле конец… Вика очень удивилась бы, если б узнала, что только сейчас, медленно бредя за дочерью, Алексей Николаевич осознал, что он оторвался от семьи окончательно и летит сейчас неуправляемо неизвестно куда!

«Что же теперь делать? Что делать? – спрашивал себя Алексей Николаевич, когда Ленка с парнем миновали то место, где следовало бы поворачивать домой. Они ушли дальше, а он остановился с ощущением полного непонимания, куда ему идти. Сказать Анне, что он видел, или не говорить? Она обязательно спросит: а почему ты не вернул дочь, не затоптал сигарету? Он скажет: я ей чужой. Зачем же ты сюда пришел, спросит Анна. Иди туда где ты не чужой. Что он скажет на это? Какие-то жалкие слова – лепет! – про квартиру? (Семь квадратов! Семь квадратов!)

…Он пришел молча. Молча разделся. Молча умылся. Молча прошел в кабинет и лег под свои железки. Он ожидал, как снизойдет на него умиротворение – так с ним было всегда на этом месте, – но умиротворения не было. Он был пуст, как выхолощенный кош, у которого уже и боли нет… Он прислушивался к этому своему новому состоянию, вглядывался в него, не мог понять, откуда пустота… Он даже обрадовался, когда в эту его пустоту ворвался посторонний звук – все-таки нечто, – это в кухне запела Анна.

* * *

Анна со страхом ждала возвращения мужа с работы. Ну явится с шумом, закричит на нее с порога: «Эх ты! – скажет. – Баба! Звонки устраиваешь!» Какие не придумывала она ответы на такое его заявление, убедительно не получалось.

Кто знает, как там отнеслись на его работе?! Могли все дружно осудить ее, а его пожалеть и защитить. Конечно, квартиру она ему все равно не отдаст, пусть сам уходит, но сознание, что так именно и может все случиться, а главное, ничего больше, чем звонок в партком, ей уже не сделать, значит, быть ей одинокой до гробовой доски, а это страшно, страшно, – так вот сознание всего этого было таким мучительным, что Анна молила Бога: скорей бы он пришел и все определилось бы сразу.