.

Часы тонкой парижской работы на мраморном камине пробили двенадцать.

Дебошан Карл Двенадцатый потянулся, прикрыл одеялом голые ноги лежавшей рядом графини Ричмонд, разом осушил бутылку рейнвейна и отшвырнул с презрением Корнелия Непота.

— Натали. Я решил (покусал губы, поежился, почесал узкий длинный мальчишеский зад. Застегнул рубашку): ты поедешь в Ржечь Посполитую и сделаешь амур королю. (С яростью.) А мои драгуны свернут ему шею.

— Ваше величество…

— Закройся с головой. Сюда идет сенат.

И потянулся за бочкой бургундского.

.

Мин херц сидел. Покачивал пяткой, поджал уши. Услышал легкие каблучки.

Увидел черные кудри и ноги под юбкой. Засмеялся. Элене-Экатерине:

— Здравствуй, Катюша. Посвети мне, спать пойду.

Выла вьюга на больших чердаках. Купчишки ежились, заводили кумпанства и строили заводы.

А Митька Неумытое Рыло, клейменый каторжный стервец, погромыхивал цепью (ключица переломана, три ребра прочь, одна ноздря на Выгозере вырвана), яро матерился. Бил, бил, бил ядреной кувалдой, бормоча в окаянную бородищу:

— Доколе бить-та? Ишь ты, дьявол. Того и гляди, третью часть напишет.

Юрий ТЫНЯНОВ

Императрикс Аус Мариенбург

Отфрыштыкали изрядно.

Сначала подавали персицкую рыбу фиш в дацком соусе, подарок королюса — шаха персицкого, потом «майонез-рыбу» голландскую, тонкокостную, с розовыми прожилками. потом жиго по-шведски с фисташками, потом рябчиков Соликамских с брусникой и пломбирус с фруктозами, подарок французского королюса — руа Луи Пятнадцатого.

Сидела императрикс в кресле. Мучилась животом. Резь и отрыжка.

Остзейский ветер посвистывал на Васильевском. Гулял в перелесках.

Ошнула на натуру через амбразуру: за фенстером — Нева-флус, паруса заморские, шкиперы голландские с глиняными трубками. Господа гвардия. Штуцера и каннонен. Небо в тучах.

Петерсбурк.

Императрикс в кресле. Ноги у нее толстые, белые. И грудь просторная, большая.

От вчерашних экзерсисов танцевальных вертиж до сих пор не проходит.

Динсантно было зело.

И белобрысого секунд-майора приблизила после машкарада. Хвала Венус пречистой!

Посмотрела на себя: Катеринхен, Катюша, Катенька… Ди арме Марта… Императрикс аус Мариенбург.

Ох, кто там в сенате? Александр и Пашка…

И жалко себя стало.

По визажу слезы аус ауген на корсаж кап… кап.

Зазвонила в колоколец.

И подали фрелины императрикс:

Лилейный вижеталус Ленжета для грудного велура.

И пурпурную хинную вассер-воду Теже для шелковистости подмышек.

И венецианский жидкий вазелинус, на голубиных почечных лоханках настоянный, для укрепления ресничных корней.

И скипидарус персицкий царя Артаксерса противу резей желудочных.

И клопоморус янтарный из земли Арагацкой противу инсектов альковных.

В полшеста часа накинули фрелины на императрикс сначала аграманты с аржантами, потом сердальон с ангажементом, простроченным по тарталету тортюрами с бордолезом. Потом поверх сердальона набросили тюр-люрлюр французский, а поверх порлюрлюра — ландолезу голландского шелка с брабантским кружевом и шемизет демисезон бургундского велюра с кантиком.

И понесла императрикс груди свои, умащенные веже-талусом и вассер-водой, в парадную залу.

И увидела: стоят господа иностранные государства, господа сенат и господа гвардия.

И тот белобрысенький, которого приблизила…

Сердце под корсажем натурально пальпетирует:

— Катеринхен, Катюша, Катенька… Ди арме Марта…

Императрикс возрыдала.

Юрий ГЕРМАН

Моя знакомая

Антонинография

Она проснулась, когда было еще темно.

Она полежала немного на спине, поеживаясь под одеялом, потом повернулась на бок, потом на живот, потом на другой бок и — зевнула. Она сладко зевнула один раз, потом другой. Ей стало легче. Она зевнула третий раз и стала думать об Иване Иваныче, о Грише, о Петре Степаныче и о своей жизни.

Было немного грустно, как всегда, когда думается о прошлом.

Гудели гудки, пели сирены, за окном падал снежок.

Ей стало легче, как всегда, когда падает снег.

Она быстро оделась и без чая вышла на улицу.

Была поздняя осень, которая всегда наступает после ранней осени.

Было холодно. На улицах стояли большие лужи. По обе стороны стояли дома.

Она шла быстро, смотрелась в лужи, и ей казалось, что она смотрит в свое прошлое. Она шла все быстрее, и ей становилось все лучше, как всегда становится, когда идешь по улице… Ей было приятно сознавать, что она дышит воздухом, что вот она идет, одетая в демисезонное пальто и новые ботинки.

Было радостно ощущать себя в хорошем драповом пальто с пуговицами из пластмассы.

Она улыбнулась и пощупала драп на плече.

Драп был мягкий, ворсистый, чуть подернутый инеем.

Ей стало весело, как это всегда бывает, когда думаешь о демисезонном новом пальто.

Она машинально потрогала пуговицы.

Пуговицы были гладкие и холодные.

Она поежилась и спрятала руки в карманы. В карманах рукам было уютно. Карманы были из фланели. Грели руки. Ей стало тепло.

Она пошла быстрее, продолжая думать о Карпе Сигизмундовиче.

Ей казалось, что она не идет, а летит бреющим полетом, едва касаясь земли.

Хотелось улыбаться левым краешком губ и тихонько, про себя напевать арию Татьяны: «Я вам пишу, чего же боле…»

Она вспомнила, как в прошлом году ходила в театр с Евграфом Кузьмином и Соней. Пел Печковский, и в антракте она много смеялась и ела эскимо.

Ей стало грустно, как всегда, когда вспоминается какая-нибудь лирическая ария.

Ей тоже захотелось писать письма Евгению Онегину, при оплывающих свечах, и заливаться слезами над листком почтовой бумаги.

Навстречу ей стали часто попадаться люди с портфелями и серьезным выражением лица, какое всегда бывает, когда ходишь с портфелем.

Ей до боли захотелось чаю с сахаром и сладкой булкой, но надо было зайти в кооператив за картошкой к завтраку.

Она решительно тряхнула головой, как всегда делала, когда принимала решение, и вошла в магазин.

Константин ПАУСТОВСКИЙ

Норд-ост

Барометр падал с ужасающей быстротой. Норд-ост гудел в проводах, подымая с земли сухую розовую пыль тысячелетий.

Капитан Стоп выбил о край колченогого стола прокуренную шотландскую трубку и сплюнул темно-желтой слюной