Некоторые пожилые мудрецы и полуавторитетные старцы, спустившись с научных высот и последив за мелкими свойствами своего запущенного тела, утверждают, что простокваша, эта довольно серая и скучная молочная диета, может обеспечить человеку длительное и даже роскошное существование[8].

Однако автору в дни его безмятежной юности, среди цветочков и навозных жучков, был известен человек, прокушавший на кислом молоке небольшое состояние своей мамы и сыгравший в ящик от простого насморка[9].

Глава III

Погибшее здоровье

За последние несколько столетий здоровье тщедушной интеллигентской прослойки несколько пошатнулось[10].

Оно пошатнулось и треснуло по всем швам изъеденного молью организма.

Автор — не врач по профессии, но ему кажется, что кое-чего он в этом деле смекает. Что к чему и отчего получается разная хурда-мурда в здоровье населения. На этом автор решил закончить свои научные изыскания и приступить к повести.

Борис ЛАВРЕНЕВ

Желтоватое и розоватое

Валентин вздрогнул, весь натянутый как певучая скрипучая струна,

Весь изогнувшись от томительной тоски своего упругого молодого тела, он жадно потянулся желанием к Рахили.

Разве он виноват в том, что пришла его минута? По окопам улиц и проспектов, мимо каменных грядок пятиэтажных кирпичных чудовищ ползла серо-зеленая гвардейская змея защитного цвета.

Австрия хлестала Сербию ультиматумом.

Эрцгерцог Франц Фердинанд мирно тлел с супругой в фамильном склепе.

«Мы, Николай Вторый», расчесывая пепельные усы вывернутой ладошкой, писал манифесты.

Из-под брюк Милюкова выглядывали кирпичные минаретовые колонки Айя-София в Константинополе.

А Валентин, выпустив два раза подряд изящные кольца сизого дыма, вскочил с дивана и, весь пламенея от восторга и желания, холодея и пружинясь на ходу, бросился к Рахили.

Рахиль жила в шоколадном с проседью доме, который огромным купеческим Монбланом вздымался на равнине феодально-дворянской архитектуры района. Он нес знамя империализма и прибавочной стоимости в плохо оштукатуренные массы мелкопоместных трехэтажных и четырехэтажных дворянских кирпичных детей, рассевшихся по боковым улицам и переулкам.

Валентин вбежал в бельэтаж и припал к женскому теплу. Он уткнулся щекой в китайский шелковый халатик Рахили.

Газетчики надрывали глотки, громыхали орудия на булыжниках мостовой.

Она склонила голову к нему на погон.

Вдали, за вуалью горизонта, шагали миллионы пудов пушечного мяса, а дымчатые волосы Рахили смутным пятном узывно белели на подушке.

Валентин вспомнил: завтра отъезд. У него захватило дыхание. Он весь натянулся, как струна виолончели в теплую весеннюю ночь.

Эшелоны грузились на станциях. Россия заступалась за Сербию.

Серебристо-лучистые глаза Рахили наполнились слезой любви.

— Это так… Это от счастья…

Германия готовилась к прыжку на Францию.

Сиреневый сумрак вечера мягко мерцал просветами улиц. Девушка тихо прижалась к нему.

К границам шагали миллионы. Захлебывалась пресса. Вздувались акции.

Валентин рванул вниз штору окна и погрузился в блаженный мрак. В теплоту одеяла…

Николай ТИХОНОВ

Абдул-Али-хан

Экзотический путевой набросок

На желтом блюде пустыни — черное кружево саксаула.

На небе зажигаются зеленые огоньки.

У самого неба стоит верблюд.

Он внимательно озирает потный мир средневекового феодализма, вопящего всеми своими лохмотьями, трахомой и бытовым сифилисом.

Сын Тимура, легкий как птица, вышел из шатра, прицелился из винчестера в оранжевого зайца и уложил его на ходу.

Фисташковая пустыня несется через немыслимый вечер в вечность.

В реве ишаков, в блеянии баранов звучит музыка ночных сфер.

И бешеные смуглолицые колониальные сюжеты французской вдохновенной кисти, сорвавшиеся с полотен Лувра и Люксембурга, пляшут вокруг лиловых костров на рыжем фоне пустыни.

Мы пьем зеленый чай на коврах длиннобородых предков.

Нас охраняют фиолетовая ночь, триста сынов дикого немоющегося народа и шестьсот кобелей, свирепых, как самум.

За пологом шатра полощется тончайшее шафрановое утро. Вздымают горбы шершавые верблюды и плюют на собак ненавидящей, соленой, изумрудной слюной.

Тысячелетия идут к водопою тропой Тамерлана.

Ишак мочится у шатра янтарной струей.

И за спиной ишака — примус, трактор и протоколы аул-совета.

Алексей ТОЛСТОЙ

Мин херц Питер

Ардальон Панкратьевич (нос свеклой, глаза тусклые) вошел в палату и (кислым голосом):

— Мать, поднеси чарочку.

Ардальоновы девы всполохнулись, закивали туловищами, учиняли политес с конверзационом:

— Пуркуа, фатер, спозаранку водку хлещете?

— Цьщ, кобылища! Я те плетку-та! (Это старшей Степаниде, широкозадой бабище.)

Взревел. Выпил. Поскреб под мышками.

(Рыгнул. Передохнул.)

— Ох, скушно. Ох, тошно…

Чужой лесопильный завод не давал покою.

Вышел на крыльцо.

И (боком, шуба на соболях, шапка на бобрах, рожа раскорякой), вильнув задом — в возок.

.

Зазвонили у Федора Стратилата. Потом у Варвары Великомученицы, что у Спаса на Могильцах.

Разбойные люди пошаливали промеж двор на Москве. Купчишки вступали в кумпанства интересанами.

В подклетях, в чуланах стояли страшные мужики в посконных рубахах, дышали теплою вонью, оседали на задах, трясли нечесаными бородищами, жгли свечи, истово били заросшими лбами земные поклоны.

Загудел Иван Великий.

Хромоногий старец Амброзий въелся глазами. Разинул рот. (Язык шелудивый, дух смрадный, и зубья повыбиты.)

Провопил троекратно:

— Ужо я вас, антихристово семя!

И швырнул сухим калом в передние ряды.

Задохся благочестием. Отошел. Побрел в угол, таща за собою дряблый старческий зад.

Бешено сверкнул глазом. Подрыгал левой ногой. Постучал горстью по столу:

— Вор. Вор и есть.

Бил долго. Сопел тяжко. Трость испанского камыша, подарок Людовикуса-короля, обломал о шустрый Алексашкин зад.

Обмяк. Бросил ногу за ногу. И (совсем ласково, одним краем пухлого рта):

— Собирай на стол.