Ланской находился вместе с придворными на галерее, выстроенной нарочно для такого случая. Стоявший рядом иностранец (видно, кто-то из дипломатического корпуса) вполголоса произнес по-французски:

– Великий день великой страны.

Александр обернулся:

– И императрицы.

– И императрицы, – согласился иностранец.

Ланской еще не знал, что это Шарль Джозеф де Линь, который весьма преклонялся перед государственным талантом Екатерины, хотя и не меньше ругал ее за женские слабости. Это он сказал: «Сколько говорят о петербургском кабинете. Я не знаю меньшего… в нем лишь несколько дюймов. Он простирается от виска до виска, от носа до корней волос…»

Надо признать, что этому «кабинету» доставалось сполна, даже в самые спокойные годы правления императрице приходилось решать столько вопросов, хотя и полагаясь на доклады своих многочисленных толковых и не слишком советчиков. Но ведь последнее слово оставалось за ней…

Через несколько лет в приемную Григория Александровича пытался пробиться оборванный, грязный человек, утверждавший, что ему совершенно необходимо поговорить с «Грицком». Конечно, охрана гнала настойчивого старика в лохмотьях и прогнала бы, мало ли таких попрошаек, всем не поможешь, но голос необычного посетителя услышал сам Григорий Александрович. Князь выглянул в окно:

– Э, Тимофей Петрович, ты ли?

Старик обрадованно поднял подслеповатые глаза:

– Грицко!

– А ну пустите!

Стража расступилась, и старик зашаркал остатками чуней, видно, развалившихся в долгой дороге, по дорогущему паркету. Слуги недовольно косились, натащит тут грязи. Но сам Потемкин обнял гостя, невзирая на его лохмотья и неприглядный вид. Увидев князя в парадной одежде (Потемкин собирался на выезд), посетитель все же смутился:

– Экой ты стал…

И по имени уже не назвал. А Григорий Александрович поинтересовался:

– Ты один в Петербурге или еще кто из деревни здесь?

– Один я… Пешком дошел на тебя посмотреть. Сказывали, что ты больно высоко вознесся, самой государыне ручку целуешь, но чтоб так… не думали…

Адъютанты Потемкина при слове «ручку» чуть усмехнулись, не только ручки целовал Григорий Александрович.

– Неужто пешком из самой деревни?

– А на чем же, Грицко? Григорий Александрович, – быстро поправился старик.

Потемкин расхохотался:

– Я для тебя был и есть Грицко! Ноне уезжаю, некогда мне…

– Так я пойду, – заторопился старик, – не буду мешать вам, Григорий Александрович. Простите великодушно за назойливость, уж больно посмотреть хотелось, какой стал…

– Э, нет! Куда ты пойдешь? Ты здесь останешься. Пока я у государыни на вечеру буду, тебя устроят, как надобно, а вернусь, поговорим. Где голос-то твой?

Старик, глаза которого наполнились слезами, развел руками:

– Потерял, Григорий Александрович. И место вслед за голосом тоже потерял. Я тут устроюсь, в уголочке где-нибудь. И подожду, сколь нужно, сколь скажете…

Потемкин махнул рукой адъютанту:

– Пристрой старика, только на его сетования внимания не обращай, сделай все, как надо. Накормите. Помойте, оденьте. Только парадных сюртуков не давай, ему неловко будет, чего-нибудь попроще. Будет отказываться, скажи, я велел.

Когда Потемкин вышел из дома, один адъютант поинтересовался у другого:

– Это кто?

Тот пожал плечами:

– Князь сказал, что его первый учитель, дьякон из Чижова. В Петербург пришел на Потемкина поглядеть.

Вечером за картами Потемкин вдруг попросил у Екатерины:

– Матушка, просьба у меня к тебе небольшая есть.

– Ты ж знаешь, батенька, что я всегда рада выполнить для тебя, что смогу.

– У памятника Петру охраны нет.

– Да к чему она? Небось такую махину никто в карман не спрячет! – рассмеялась государыня. Вокруг смех поддержали, казалось забавным, если бы кто-то решил посягнуть на такое огромное сооружение, проще вон карету императрицыну украсть. Но Потемкин помотал головой:

– Не для самой охраны, а для порядку, для престижу.

– Для престижу? Изволь. Что ты предлагаешь?

– Есть у меня земляк один, Тимофей Краснопивцев, дьяком в нашей деревне был, голос имел замечательный… Только ныне голос потерял, место тоже, пришел пешком ко мне, полюбоваться на своего ученика. Позволь его к месту определить. Жалованье сам платить стану и содержать полностью тоже. Только чтоб повеление от тебя исходило, чтоб Тимофей важность свою почувствовал.

В глазах государыни, которые она подняла на Потемкина, стояли слезы. Всесильный князь сохранил к своему старому учителю детскую привязанность. Не пренебрег, не прогнал, взял к себе, но, понимая, что Краснопивцев не станет жить из милости, придумал, как пристроить вроде на важную должность.

– Быть по сему. Только мыслю, ни к чему тебе, Григорий Александрович, платить, государство Российское богато, чтобы содержать стража у своего главного памятника.

Придворные закивали:

– Права, матушка, права.

Когда игра закончилась и Потемкин уже откланивался, Екатерина попросила:

– Приведи ко мне сего человека, сама на должность поставлю. Хочу посмотреть, кто это моего батеньку грамоте так научил, что по сей день нахвалиться невозможно.

Вернувшись домой, Потемкин старика едва узнал, тот сидел в уголочке на стуле чистенький, вымытый, переодетый и старался не заснуть, для чего таращил слипающиеся глаза на дежурного адъютанта. Он не знал, что можно говорить о Григории, а чего нельзя, потому на вопросы отвечал скупо и односложно. Но и адъютант не представлял, о чем вести беседу с необычным посетителем, и тоже молчал.

– Ну что, Тимофей Петрович, пойдем, поговорим. У меня до тебя такое дело есть, такое дело!..

– А что за дело? – оживился Краснопивцев.

– Государыня поручила тебя просить об одной службе… – Потемкин намеренно сделал паузу, чтобы старик осознал сказанное. Тот действительно обомлел, даже икнул с перепугу:

– Государыня… меня…

– Да, Тимофей Петрович. В Петербурге памятник Великому Петру есть, видел?

– Да уж, видел вчерась.

– Вот его охранять надобно, чтобы чего не случилось. – Потемкин свирепо покосился на адъютанта, который прыснул в кулак. – Государыня Екатерина Алексеевна просила тебя сию службу взять. Будешь хранить бронзового Петра.

– Я?!

– Ты. О том сама тебе завтра сказать намерена.

Больше старик ничего ответить уже не мог, по его морщинистым щекам обильно текли слезы, а губы лишь тряслись. Наконец, он чуть справился с собой, вцепился в рукав Потемкина дрожащими старческими руками, забормотал: