– Мне казалось, в России не принято, чтобы мужчина занимался домашними делами, – сказала Мария, глядя на вымытую посуду.

– Не знаю, как в России, а у наших староверов даже пословица была: «Жена мужу не прислуга, а подруга», – улыбнулся Гена. – Так что садись, Марья, завтракать будем. Я кашу сварил. Ты гречневую любишь?

Она вообще не любила кашу, но это не имело, конечно, никакого значения. Они были счастливы своей любовью – это было главным для обоих.

Мария встряхнула головой, прогоняя воспоминание. Как жаль было его прогонять! Но она и так не приезжала к Тане уже две недели, и было бы просто бессовестным смотреть теперь туманными глазами и улыбаться блаженной, явно не к сестре относящейся улыбкой.

– Гена будет здесь вечером, – сказала Мария.

– А почему с тобой не приехал?

– У него какие-то дела с утра. Что-то из его бизнеса. Он сказал, чтобы мы не ждали его к обеду.

– Ну и не будем, – решила Таня. – Да мы вообще-то и никого сегодня не ждем. Оля звонила, сказала, что не приедет – не хочет ребенка по холоду везти, он ночью кашлял, она ему врача вызвала. Данечка в детский сад пошел, теперь у него рабочий график. Думаю, скоро сопли польются, тогда его сюда и привезут. Но пока у меня здесь затишье. Отдыхай, Маша. Устала ты от своих страстей, я же вижу. Бледная совсем, глаза блестят, как у больной.

– Почему как у больной? – улыбнулась Мария. – Как у счастливой.

– Думаю, мои толстые щи уже готовы, – сказала Таня, вставая. – Сейчас будем знакомиться с результатами эксперимента. Мне всегда было интересно, что такое эти знаменитые щи с крупой, но без русской печки попробовать было невозможно.

Пока Таня вынимала из печки чугунок со щами, Мария стала накрывать на стол.

Несмотря на Танин интерес к старинным блюдам русской кухни, привычки у нее остались те, которые были воспитаны с детства во Франции, поэтому стол к ежедневному обеду накрывался так, как в нынешней России, Мария уже понимала, принято было его накрывать только по торжественным случаям.

– Вкусно, но чересчур сытно, ты не находишь? – сказала Таня, попробовав толстые щи.

– Нет, просто вкусно, – улыбнулась Мария. – А если бы не было так сытно, то это было бы уже другое блюдо.

– Ну да, после марсельского буайбеса тоже из-за стола невозможно встать, – согласилась Таня. – Что ж, получается, рыбу мы есть уже не будем? Жалко. Это карп, он у меня в специальной рыбнице томился, с травами всякими. Я когда-то в Михайловском такую рыбницу увидела, в домике няни, и как в ней готовить, у экскурсовода выспросила. Хотя мы с Нелькой тогда в коммуналке жили, и понятно было, что на советской кухне рыбу по рецептам псковских поместий все равно не приготовишь.

– Давай попробуем рыбу, – сказала Мария. – Конечно, мы наелись щами, но ведь это интересно, как готовили для Пушкина, правда?

Они съели рыбу – в русской печи она в самом деле получилась очень вкусной, и все мелкие косточки загадочным образом растворились в ней без остатка, – потом выпили компот из сухих яблок и груш…

Точно так – неторопливо, в очень давних и незыблемых житейских обыкновениях – Мария жила, когда приезжала в Кань-сюр-Мер, и ей было радостно, что так же живет в Тавельцеве Таня.

Об этом они и разговаривали за послеобеденным кофе.

– Вообще-то я все это просто выдумываю, – сказала Таня, глядя, как прыгает по карнизу за окном любопытная зеленогрудая синичка. – Вот это все – толстые щи, рыбницу… На старости лет хочется патриархальности. А откуда ей здесь у нас взяться? Недавно, знаешь, – вспомнила она, – мне в каком-то журнале попалась история, как читателям предложили присылать на конкурс рецепты традиционных домашних блюд. Рецептов, представь себе, было просто море, и все один другого краше. Салат из крабовых палочек, пирог с сосисками, подливка из бульонных кубиков… Ну и прочее в том же духе. Торжество русских традиций! Я даже представить себе не могла, что люди до такой степени разучились готовить. То есть не просто даже разучились, а вообще уже не представляют, что это значит, традиционное домашнее блюдо. Искренне делятся своим, родным, семейным – салатом из крабовых палочек.

– А что такое крабовые палочки? – поинтересовалась Мария.

– Не стоит твоего внимания, – усмехнулась Таня. – Забудь.

– Но все-таки?

– Такая синтетическая дрянь, неизвестно из чего сделанная и пропитанная рыбным концентратом. Их заливают майонезом и едят.

– Но что же делать? Ведь здесь людям не приносят утренний улов рыбаки, как в Кань-сюр-Мер.

– Может быть, тебе это покажется слишком жестким, но никакого сочувствия к этим людям я не испытываю. Никто из них не сделал ничего, чтобы в стране появились рыбаки, которые по утрам приносили бы к их столу свежий улов.

– Но люди в этом не виноваты!

– Маша, милая, пойми: это в тебе европейская человечность говорит. А здесь у нас вина, беда, право, долг – так все перепуталось, что концов не найдешь. Как кинешься, так и сочувствовать некому, про каждого можно сказать, что он в своей свинской жизни сам виноват.

Мария хотела сказать, что все равно не может так судить, но решила промолчать. Да, в ней, в ее характере нет той резкости, даже безапелляционности, которая есть в характере Тани. Но ведь и их жизни… Разве можно сравнить то, что пришлось выдержать Тане – войну, репрессии, беспросветную нужду, – с ее спокойной, лелеемой любящими людьми жизнью?

– Мне трудно в этом разобраться, Таня, – вздохнула Мария. – Ты права, во Франции все по-другому.

– Не расстраивайся, Машенька. Я, когда перед войной сюда приехала, тоже долго не могла понять, как такое может быть. Вот это, как здесь жизнь устроена – что разрушено все между людьми, что и жизнь человеческая гроша ломаного не стоит. Ночами в подушку рыдала, об одном только и мечтала – во Францию вернуться.

– А потом? – осторожно спросила Мария. – Ты привыкла?

– Да как-то все вместе… И привыкла, конечно, но и поняла, что бессердечие это, грубость – все-таки не единственное, что в России есть. И людей узнала других – высоких порывов здесь есть люди. Меня ведь такой человек любил, а я… Дура я была и любви его не понимала. Больно об этом вспоминать, Маша, больно и счастливо. Знаешь, как Чехов написал: если видел в своей жизни Индийский океан, будет о чем вспоминать ночью во время бессонницы. Папа Чехова любил, и мне вслух когда-то его письма читал… Ну вот, я все огромное, что мне жизнь дала узнать, теперь и вспоминаю.

Мария слушала затаив дыхание. Да, по сравнению с тем, что знала о жизни ее сестра, собственные представления казались ей маленькими, наивными. Но все-таки это были представления, которые родились вместе с нею и вместе с нею росли, менялись, крепли и утверждались в ее душе.

«Может быть, Таня права и люди заслуживают более жесткого к себе отношения, – подумала Мария. – Но ведь я этого не вижу, не чувствую! Разве Гена такой человек, к которому возможно относиться жестко? Нет. И Оля не такая, и Ваня, и Герман, и Таня сама… Нет-нет, я не могу себя переделать и не понимаю, зачем это надо».