запало

И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые.

Свинцовые, пороховые…

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

МИХАИЛ СВЕТЛОВ

ИТАЛЬЯНЕЦ

Черный крест на груди итальянца.

Ни резьбы, ни узора, ни глянца.

Небогатым семейством хранимый

И единственным сыном носимый…

Молодой уроженец Неаполя!

Что оставил в России ты на поле?

Почему ты не мог быть счастливым

Над родным знаменитым заливом?

Я, убивший тебя под Моздоком,

Так мечтал о вулкане далеком!

Как я грезил на волжском приволье

Хоть разок прокатиться в гондоле!

Но ведь я не пришел с пистолетом

Отнимать итальянское лето.

Но ведь пули мои не свистели

Над священной землей Рафаэля!

Здесь я выстрелил! Здесь,

где родился,

Где собой и друзьями гордился.

Где былины о наших народах

Никогда не звучат в переводах.

Разве среднего Дона излучина

Иностранным ученым изучена?

Нашу землю — Россию, Расею —

Разве ты распахал и засеял?

Нет! Тебя привезли в эшелоне

Для захвата далеких колоний.

Чтобы крест из ларца

из фамильного

Вырастал до размеров могильного…

Я не дам свою родину вывезти

За простор чужеземных морей!

Я стреляю — и нет справедливости

Справедливее пули моей!

 Никогда ты здесь не жил и не был!

Но разбросано в снежных полях

Итальянское синее небо,

Застекленное в мертвых глазах…

ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИИ

ТАМАНЬ

Когда в кавказском кавполку

я вижу казака

На белоногом скакуне гнедого

косяка,

В черкеске с красною душой и

в каске набекрень,

Который хату до сих пор еще зовет

«курены»,

Меня не надо просвещать,

его окликну я:

— Здорово, конный человек,

таманская земля!

От Крымской от станицы до Чушки

до косы

Я обошел твои, Тамань,

усатые овсы,

Я знаю плавней боевых кровавое

гнильцо,

Я хату каждую твою могу узнать

в лицо.

Бывало, с фронта привезешь

от казака письмо —

Усадят гостя на топчан под саблею

с тесьмой,

И небольшой крестьянский зал

в обоях из газет

Портретами станишников начнет

на вас глазеть.

Три самовара закипят, три лампы

зажужжат,

Три девушки наперебой вам голову

вскружат,

Покуда мать не закричит и,

взяв турецкий таз.

Как золотистого коня, не выкупает

вас.

Тамань моя, Тамань моя, форпост

моей страны!

Я полюбил в тебе уклад батальной

старины,

Я полюбил твой ветерок

военно-полевой,

Твои гортанные ручьи и гордый

говор твой.

Кавалерийская земля! Тебя

не полонить,

Хоть и бомбежкой распахать,

пехотой боронить.

Чужое знамя над тобой,

чужая речь в дому,

Но знает враг:

никогда

не сдашься

ты ему.

Тамань моя, Тамань моя!

Весенней кутерьмой

Не рвется стриж с такой тоской

издалека домой,

С какою тянутся к тебе через

огонь и сны

Твои казацкие полки,

кубанские сыны.

Мы отстоим себя, Тамань, за то,

что ты века

Стояла грудью боевой у русского

древка;

За то, что, где бы ни дрались,

развеяв чубовье,

Всегда мечтало о тебе казачество

твое;

За этот дом, за этот сад,

за море во дворе,

За этот парус на заре, за чаек

в серебре.

За смех казачек молодых,

за эти песни их,

За то, что Лермонтов бродил

на берегах твоих.

ВЛАДИМИР СЕМАКИН

Прошло не помню сколько лет

и сколько вечеров,

а все в душе не меркнет свет

мальчишеских костров.

Я с малых лет дружил с огнем

хотя бы потому,

что на рыбалке и в ночном

он гнал в овраги тьму.

А там — война.

Гудел гудок

в поселке заводском —

и я пришел на огонек,

горевший над станком.

Тот огонек был, правда, мал,

но он помог огню —

тому, который пробивал

немецкую броню.

ПОСЕЛОК

Простой барак.

Ни сада, ни ограды.

Невзрачное подобие жилья.

О нем и вспоминать-то бы не надо,

но там ютилась молодость моя.

Ей надо б жить просторнее и выше,

и разве где-то не было домов?

Но жил я