Как над Ваганьковским холмом с его Никольской церковью, как над развилкой Знаменки с Волхонкой, как, может быть, и над любым распутьем, над вокзалом властно имя Николай. Имя царя – и одновременно его небесного патрона, покровителя всех путешествующих. Могло ли быть иначе, если в первый поезд не нашлось желающих, и он катал гвардейцев.

Дворец сенаторов в Риме. Фото 1890

Наконец, при Николаевском стоит «четвертый из Трех вокзалов» (определение Алексея Митрофанова) – платформа Каланчевская соединительной дороги. Станционный павильон зовется Императорским, поскольку строился к приезду Николая II на коронацию. Однако император прибыл не сюда, а по соединительным путям на Белорусский (в то время Брестский) вокзал. И это важно: с платформы Каланчевской едут к Белорусскому вокзалу, где соединительная ветка превращается в смоленскую железную дорогу. Белорусский был отнесен к Тверской заставе, но на условии соединения особой веткой с Николаевским. От его площади, Тверской заставы, из-под Триумфальной арки начинался Петербургский тракт. Такая странная привязка, как и стилевая общность и физическая смежность Белорусского вокзала с пропилеями Тверского виадука, вещи той же природы, что и смежность Николаевского, петербургского вокзала с платформой Каланчевская.

Последняя на Трех вокзалах служит потайным аналогом Волхонки. Поскольку же смоленская дорога была древнейшей киевской, то поговорка «из Москвы в Петербург через Киев» полнится на Николаевском вокзале странным смыслом. Смыслом занеглименской развилки.

Соединительная ветка вяжет общие узлы и с Рижской, и с Савеловской дорогами – полнейшими аналогами Волоцкой (Волоколамской, древней новгородской) и Дмитровской дорог. Они принадлежали Занеглименью, вкупе с тверской дорогой. Платформа Каланчевская и Николаевский вокзал вместе удерживают занеглименский пучок дорожных радиусов.

Как нищ Савеловский, невнятен Павелецкий (Саратовский), как перестроен Курский! Их словно бы забыли заменить шедеврами. Им не досталось ни Шехтеля, ни Щусева, ни Рерберга, построившего Киевский (первоначально Брянский) вокзал, чтоб оказаться знаковыми. Из провинциальных просто стать означением провинции. Деревня, глушь, Саратов могли бы сделаться предметом остранения.

Но пусть. Пусть гений зодчества на них не почивает. Провинция этих вокзалов говорит, что основные страны света суть промежуточные для Москвы. Недаром хорошится только Рижский (Виндавский) вокзал: до Волоколамска его пути споспешны древней Волоцкой дороге.

Промежуточные страны света, данные в архитектуре Трех вокзалов и равного им Киевского, – основные, градообразующие для Москвы.

Действительно, на всевокзальном круге только триумфальный Киевский, построенный в память столетия войны 1812 года, равняется архитектурой с Тремя вокзалами. Как будто он до Каланчевки не дошел или ушел с нее.

Так не дошел до Боровицкой площади или ушел с нее дом Перцова, этот знак Киева и Юго-Запада.

В трехдольном мире московских средокрестий четвертая дорога полускрыта. Отступ Юго-Запада, его укрытость, мерцание его художественных знаков, поглощенных единым знаком Запада, – вот как явлена в московских средокрестиях русская драма трудного возврата в Киев и во греки.

Киевский вокзал. Старое фото

А когда приважен, соглашается на близость Киев, когда удержан Севастополь-Херсонес, за ними делаются видными на отдалении Константинополь, Иерусалим и Рим. Батальный дым 1812 года на Киевском вокзале прикрывает венецианские и римские цитаты (замечает Анна Броновицкая). Но временами отлагаются и Херсонес, и Киев. И снова возвращаются – быть может, вечным возвращением.

Сказать, что Три вокзала без Киевского означают сочленение трех четвертей русского мира – ростовской, новгородской и степной? Что Три вокзала суть ансамбль Великороссии, составленный двумя Иванами? Что взятия северо-западного Новгорода и казанского Юго-Востока к земле Москвы трактуются в модели Трех вокзалов как необратимые, в отличие от киевского взятия? И что необратима, следовательно, Великороссия, но не Российская империя. Действительно, империя, есть полнота, а всякий опыт полноты, достроенности мира поставлен под угрозой обратимости.

Однако это впечатление с высоты птичьего полета, с Киевским вокзалом на периферии круга зрения. Сама же Каланчевка совершенна и законченна. А Юго-Запад воплощен на ней иначе, совокупным знаком Запада – Николаевским вокзалом. Ибо неотменимо правило московского начала: дорог четыре, а миров, суш три.

Капитолий русского византизма, Николаевский вокзал трактует о трансляции Империи, припоминая в Третьем Риме Первый и Второй и наставляя путь в предполагаемый Четвертый, в Петербург.

Как детище и манифест придворного художника и самого царя, вокзал обратным переносом подтверждает интуицию о царском статусе Пашкова дома.

Назначенное для вокзала поле называлось Каланчевским в воспоминание о каланче, будто бы украшавшей царский путевой дворец при Юрьевской (Стромынской, Суздальской) дороге. Вероятно, это Краснопрудский, он же Шеинский, дворец (по имени петровского боярина, которому принадлежал до перехода в собственность царя). Дворец, стоявший некогда на западной границе поля. Строя каланчу вокзала, Тон окликал место по имени; откликнулся дворец.

Николаевский вокзал и Каланчевское поле на гравюре Ж. Жакотте «Станция железной дороги». По рисунку И. Шарлеманя. 1850-е

Ярославский вокзал. Рисунок Ф.О. Шехтеля.

Открытое письмо. Начало XX века

Ярославский вокзал шифрует источник своей композиции. Она восходит к типу церкви «кораблем» (наблюдение Константина Михайлова). Конечно: колокольня, трапезная, самый храм, алтарная апсида, поставленные на оси. Как в храме, ось ориентирована на восток. Храмовый верх замаскирован теремковым, словно смазан снежной вьюгой на полотне художника, и подлежит угадыванию.

Вокзал под видом храма – целая рубрика архитектуры, и перед нами русская страница в эту рубрику. Неороманская колонная аркада, сохранившаяся в современном интерьере Ярославского вокзала и когда-то оформлявшая перрон, вполне традиционно разрешает ту же тему, образуя неф. Только алтарь теперь воображается иначе, на направлении путей, когда-то завершавшихся у Сергиевой Лавры. Неф есть корабль; на Ярославском этот внутренний корабль, иносказание ковчега Церкви, и образ церкви «кораблем», корабль наружной композиции, лежат на поперечных курсах. Архитектор Кекушев, автор перронной колоннады, был перпендикулярен Шехтелю во многих отношениях.