– Аннушка, нельзя ли куда-то спрятаться?! – чуть не плачу я.

Аннушка живенько соображает – и тащит меня в комнаты. Столовая – а вот и спальня.

– Прячьтесь под кровать, сударыня! – страшным шепотом велит Аннушка. – На пяток минуточек, никак не более. Я барина отвлеку, а затем вас в двери-то потихоньку и выпущу.

Под кровать? Мне – лезть под кровать?!

Я медлю. Дверной колокольчик все это время истерически трезвонит, вдобавок, к звону присоединяется громкий стук – терпение у барина, надо думать, совершенно кончилось, – и я понимаю, что медлить более нельзя. Падаю плашмя и с проворством, коего я от себя совершенно не ждала, ввинчиваюсь под кружевные подзоры кровати. Вслед летит мой сырой узел с постиранным бельем. Прижимаю его к себе и перестаю дышать.

Аннушка приседает на корточки и заглядывает в мое убежище – вижу ее красное от натуги и страха лицо, – грозит мне пальцем: тихо, мол! – и со всех ног несется к двери, причитая:

– Иду! Иду! Неужто это вы, Максим Николаевич? Ох, простите великодушно, не слышала, не ждала!

Значит, комиссара зовут Максим Николаевич. Приятное имя. А впрочем, что мне с того? Мне худо приходится: ведь хозяин тотчас прошел в спальню, и теперь приходится лежать совершенно недвижимо и таить каждый вздох.

Голос у комиссара тоже очень приятный – мягкий, негромкий, со снисходительно-насмешливыми интонациями. Он усмехается, слушая ворох Аннушкиных оправданий: она-де его не ждала сегодня, а ждала только завтра, а тут, на беду, затеяла стирку, колонку топила…

– Колонку топили? – проявляет интерес барин. – Очень хорошо. Мне бы с дороги помыться. Наполните-ка мне ванну, Аннушка.

О, какое счастье! Сейчас он уйдет, и я…

Обутые в стоптанные чувяки Аннушкины ноги, видные между кружевными подзорами простыни, отчего-то нерешительно переминаются на месте.

– Ох, Максим Николаевич, вы уж простите, да я, дура, всю воду горячую извела. Надобно колонку заново протопить.

– Ну что ж, подожду, – миролюбиво соглашается Максим Николаевич. – Вы топите, а я прилягу на полчасика. Ноги гудят!

И он делает шаг к кровати, явно намереваясь улечься! На полчасика!

Сердце мое перестает биться.

– Ах нет, барин! – отчаянно восклицает Аннушка. – Погодите! Позвольте, я вам кое-что покажу.

– Что с вами, Аннушка? – удивляется Максим Николаевич. – Отчего вы так кричите? Я хорошо слышу. Что хотите показать? Что приключилось?

– Барин… – с запинкою начинает Аннушка, – а вот помните, как за соседом вашим пришли и в чеку его взяли, так вы сказывали: хорошо-де иметь такое место, чтоб, случись что, уйти из квартиры и отсидеться от комиссаров?

Вот те на! Если человек мечтает где-нибудь «отсидеться от комиссаров», стало быть, сам он быть комиссаром никак не может.

Может, не мудрствуя лукаво, выбраться из-под кровати и отдаться на милость хозяина?

Прогоняю эту трусливую мысль и решаю держаться до последнего, тем паче, что под кроватью мне не так уж и плохо: на чисто вымытом полу ни пылинки, ни соринки (Аннушка аккуратистка, слава богу!), вот только холодновато лежать – особенно после ванны. Как бы не расчихаться. Какое счастье, что я успела вполне одеться!

Между тем беседа Аннушки и Максима Николаевича идет своим чередом:

– Ну конечно, помню, говорили мы об этом, – соглашается он. – Ну и что? Неужто вы такое место сыскали?

– А то как же! – победоносно кричит Аннушка. – Сыскала!

– И где же? – усмехаясь ее энтузиазму, спрашивает он. – Не под кроватью, надеюсь?

Мне кажется, пол подо мною мгновенно раскаляется, словно те сковороды, на которых черти в аду поджаривают грешников.

– Нет! На крыше! – панически восклицает Аннушка. – Это место на крыше! Пойдемте, пойдемте, я вам покажу!

Мне чудится, голос ее закручивается вокруг Максима Николаевича, словно смерч, и влечет его вон из спальни вслед за поспешным топотанием обутых в чувяки ног. Раздается звук открываемого окна, и я слышу возбужденные Аннушкины выкрики:

– Вы вылезайте, вылезайте, да поглядите, каково можно во-он за той трубой, за гребеньком устроиться! Не бойтесь, я, старуха, и то лазила на карачках!

– Ну какая же вы старуха, Аннушка, – доносится голос Максима Николаевича. – Вы мне сто очков фору дадите! Ну, так и быть, полезу посмотрю, что за убежище вы там для меня приготовили. Только, Христа ради, не кричите так, не то вся округа будет оповещена, где в случае чего искать господина Мансурова!

Слышу, как скрежещет кровельное железо – итак, вышеназванный господин Мансуров все же оказался довольно простодушен, чтобы поддаться на хитрость своей прислуги. И в это мгновение подзоры взлетают вверх, а передо мной оказывается красное Аннушкино лицо.

– Что ж вы лежите, барыня?! Вылезайте! Мухой!

Чем-чем, а «мухой» при всем желании не получается. Я отроду не отличалась поворотливостью, а теперь еще тело замлело от неподвижной позы. Едва выбираюсь, чуть-чуть стою на четвереньках, пытаясь разогнуться, потом все же поднимаюсь и несусь вслед за Аннушкою к двери, как вдруг нас с нею враз словно пригвождает к полу: стоило ей взяться за замки, как затренькал колокольчик у двери.

Аннушкины глаза, чудится, вот-вот выскочат из орбит. Мои, надо быть, – тоже.

– Кто там звонит, Аннушка? – доносится из раскрытого окна голос Максима Николаевича. – Откройте!

Вновь звонят.

Аннушка кладет дрожащую руку на замки и только начинает что-то там поворачивать, как слышен тяжелый звук, словно кто-то спрыгнул на пол с высоты, потом раздаются торопливые шаги – и в дверях появляется мужчина в поношенном сером костюме.

Он смотрит на меня с холодноватым изумлением:

– Вы ко мне, сударыня? Чем обязан?

Я таращусь на него, прижимая к себе свой узел. Интересно, сама я о нем вспомнила, или Аннушка, уничтожая улики, сунула его мне в руки?

Максим Николаевич Мансуров не слишком высок ростом, худощав, русоволос. Ему, как я понимаю, под сорок. Странное ощущение – мне кажется, будто я его уже где-то видела. Он довольно хорош собой, особенно глаза – настолько редкостного темно-голубого цвета, что я невольно обращаю на них внимание, несмотря на безумную ситуацию, в которой оказалась.

– Так что же, сударыня? – с оттенком нетерпения спрашивает господин Мансуров. – Уж не вы ли прислали мне загадочное письмо, которое и заставило меня прервать мои дела и вернуться в Петербург прежде времени? Коли так, извольте пройти в комнату, не стойте в дверях. Аннушка, посторонитесь, вы загораживаете даме дорогу.

Мы с Аннушкой переглядываемся, и нам обеим, как я понимаю, враз приходит в голову одна и та же мысль: хозяин принял меня за другую! За гостью, которая нетерпеливо звонила у двери… и звонит снова.