Нинке и Леве как самым щуплым доводилось днем прятаться от проводников под сиденьем. На вторые сутки студентов разоблачили, но простили – за песни. И еще раз повезло им уже в Красноярске – они купили билеты на «кукурузник» до Тубы.

За час до отлета рейс отложили на сутки и на заре другого дня они отправились в заповедник «Красноярские столбы», где двенадцатилетние сталкеры рекламировали смерть альпиниста. Отдельные столбы были высотой до трехсот метров и у каждого было свое имя. Москвичей вел двенадцатилетний сталкер Дрон с болтающейся деревянной ложкой на шее. Помогали расщелины, уступы. Выпуклые огромные глыбы взгромоздились одна на другую, да так, что обратная дорога вниз – только за перевалом.

На семидесятиметровой высоте Дрон остановился.

– Здесь, – он поднял руку, а стояли они на очень узком уступе, – Надо подпрыгнуть и рукой ухватиться за корень. Он торчит на глыбе. Дрон подпрыгнул, ухватился за невидимый корень на возвышающейся глыбе – фантастический прыжок над землей на высоте 70 метров. Лева прижался к выпуклому теплому камню, внизу далекая и смертельная зелень земли. Подпрыгнуть и не ухватиться за корень – земля далеко, а смерть – близко.

– Лева, я беременна, – глаза ее в слезах.

– Я люблю тебя.

– Я беременна.

– Прыгай и хватайся за корень! Давай! – В нем пропала жалость к ней.

– Я не смогу.

Они держались за руки.

– Отпусти мою руку и прыгай, – сказал он, – ты мне сына родишь. Прыгай!

– Мне страшно.

– Прыгай!

О, как прекрасна она! Он, действительно, любил ее. Она это почувствовала и улыбнулась. Сначала Нина, потом Лева прыгнули, ухватились за корешок как за большой палец руки, и легко взобрались на глыбину. И уже до перевала никаких проблем не было.

На другой день самолет доставил их в Саянские горы, где начиналась Туба, где раскинулись пятихатки староверов. Над ними нависал сверкающий ледник с черной вкраплиной – разбитый самолет. Четыре дня москвичи шли вниз по течению, пока река не обрела глубину. Тогда они связали плоты. На первом была Нина, а Лева – на другом.

В этот же день первый плот налетел на подводную скалу. Слева двадцатиметровый каменный обрыв, впереди чудовищно пенились перекаты – смертельные жернова. Второй плот зацепил застрявший и он, развернувшись, поплыл следом.

За пятнадцать лет прожитых вместе Лева в постели имитировал сионистскую озабоченность, а Нина – оргазм. Потом им надоело.

Сын Андрей перерос их и улетел учиться в Англию на реформистского раввина.

Лева запел кантором в синагоге, а Нина однажды сказала:

– Я полюбила другого. Прощай.

Веню Файна уже третий раз вызывали в Лефортово.

– Мне прислали повестку, и ровно в три я был там. Кстати, я встретил Брайловского, – рассказывал он у лестницы в хоральную синагогу.

– Вас один и тот же следователь допрашивал?

– Меня допрашивал заслуженный следователь Азербайджанской республики. Он спросил: «На каком языке вы будете отвечать?» Я сказал: «По-русски». И тут, понимаете, он мне дал почувствовать свое преимущество. Он несколько раз куда-то звонил и разговаривал по-азербайджански.

– Надо было ответить: «На иврите», – сказали из толпы.

– Пришлось бы искать иврит-азербайджанского переводчика, – улыбнулся Файн. – Не так-то это просто.

– Ну ладно-ладно, какие тебе задавали вопросы?

– Да самые разнообразные: о Щаранском, об алие.

– Дураком прикидывался, – засмеялись в толпе.

– Потом уж я его спрашиваю: когда начнется допрос?

– А мы уже начали, – ответил он.

– Нет, – сказал я. – допрос начнется, когда вы дадите мне бланк, где я предупреждаюсь о даче ложных показаний, по какому делу вызван свидетелем и когда я смогу записывать каждый ваш вопрос и каждый свой ответ.

– Ну, зачем же такой формализм?

– Тогда я больше не скажу ни слова.

– Ну хорошо. Подпишитесь о неразглашении…

– Нет уж, увольте… Никаких подписаний подобного рода я делать не собираюсь. С меня хватит своих секретов. Не хватало вешать на себя еще ваши.

– Если вы будете благоразумны, мы посодействуем вашему отъезду. Но кончить плохо вы тоже можете. Вы сделали слишком много преступлений против Советской власти.

– Назовите конкретно, – потребовал я. – Он замычал, головой мотает из стороны в сторону, несет ахинею про голодовки, пресс-конференции, письма в ООН, симпозиум по еврейской культуре… Мол, вы же культурный человек, доктор наук, вы же изучали марксизм!

В толпе захохотали.

– Вень, а долго допрос длился?

– Восемь часов.

– А где же ты обедал?

– На воле. Я пошел в обычную столовую, а оптом вернулся в Лефортово. Ну и коридоры там… идешь, идешь…

– А что насчет Щаранского?

– Знаю ли его, какие письма вместе подписывали… Толстая такая папка лежала на столе… какие-то книги и журналы на иностранных языках.

– И снова вызовут?

– Пускай вызывают, – сказал Файн. – Я все равно туда больше не пойду.

– В смысле добровольно, – подсказали из толпы.

– Да, – кивнул Веня. – Вот здесь мое заявление в КГБ.

Это был листок, отпечатанный на машинке: «Я, Вениамин Файн, отказываюсь являться на дальнейшие допросы до тех пор, пока мне не сообщат официально, по какому Делу я прохожу свидетелем».

– Устно я еще тогда заявил следователю об этом. Как раз вошел в кабинет его коллега. «Я знаю, почему вы так заявляете! – закричал он. – Вас подослали узнать, по какому делу обвиняют Щаранского». Я ответил: «Вы же сами меня и подослали к себе». И протянул ему повестку.

– Вень, а что спрашивали у Брайловского?

– Э-э, – Веня махнул рукой, – одна и та же мурня.

– По делу Щаранского, возможно, пройдет через Лефортово вся Горка…

– Из-за одного идиота. – сказал Эссас, – должны пострадать все.

– Это из-за которого? – Чернобельский будто видел Илью впервые.

– Я давно хотел предложить организовать дом для чтения Торы. Я даже подготовил заявление в Комитет по религии.

– Оно при тебе? Я возьму с собой, на досуге прочту.

– Ты в принципе как – за чтение Торы?

– Конечно. Смотри, Цыпин появился. Я его уже месяца два не видел на Горке.

– Вы знакомы?

– Встречались.

– Злейший враг Володьки Вагнера.

– И лучший друг Слепака, – усмехнулся Илья.