Майор Хейфец вошел в синагогу и позвонил на работу.

– В Сокольниках женские трусики дают. Посторонний голос. Он вновь набрал номер Пятого отдела КГБ.

– Брать по моей команде, – сказал Зверев. – Как только прокурор выдаст санкцию на арест, так Кочерга и загребет его.

– Лернера? – уточнил Хейфец.

– А ты не лезь в это дело, оборвал Зверев. – Лучше расскажи, что из окна видно.

– У каждого в руках «Известия», не Горка, а читальный зал. Эссас без газеты, он с беременной женой пришел.

– Опять беременна? – удивился Зверев.

– Красиво жить не запретишь, товарищ полковник.

– У нее отец в нашей системе работает, – сказал Зверев. – Ты его в синагоге не встречал? От Комитета новую квартиру получил для дочери-сионистки.

Вновь женский голос на линии:

– Я нарезаю лук кружочками и заливаю майонезом.

– А я жарю без лука. Беру мясной фарш…

Тем временем Лернер говорил толпе: «Я от этих передряг стал себя прекрасно чувствовать. Все болячки мои пропали. Я, оказывается, люблю драчку. Мне надо было боксом заниматься, а не кибернетикой. Мне, в отличие от Толи, чуждо то, что идя вместе с демократами, я невольно соглашался с ними, что чисто еврейская проблема не существует. Но для меня эта проблема существует, и только она была моим делом, делом, за которое я готов страдать и за которое я готов отдать жизнь, и это ужасное письмо в «Известиях», и эти преследования активистов алии только укрепляют меня в своей правоте».

– Хотите – я вас укушу? – высунулся из толпы сумасшедший нищий.

Щаранский, окруженный американскими туристами, рассказывал о важности Московской хельсинкской группы, о том, что он уже год как работает переводчиком Андрея Сахарова, о субботниках села Ильинки. Но американцев интересовал Липавский.

– Для меня Липавский не был загадкой. Он не предатель. Он ненавидит предательство, он не предал своего отца, когда тому грозила смерть. Липавский не мог написать такое письмо. Он сидит в тюрьме и не знает обо всем этом. Натерпелся он от своего начальства. Я как-то сказал ему: «Пожалуйся на них». Он ответил: «Я и мухи не могу обидеть». Липавский всегда вел себя с большим достоинством.

– Ну, идемте фотографироваться. Американцы нас ждут на лестнице синагоги, – призывал Слепак.

Американцы не раз выходили на митинги и демонстрации в защиту советских евреев, и этот приход на Горку – важное событие в их жизни.

Сумасшедший нищий забрался на парапет синагоги, стал на четвереньки и по-собачьи залаял. А ведь раньше он тихо стоял под дубом в ожидании милостыни.

Предпасхальный Иерусалим. Дурманящие запахи весны. Перистые облака на синем небе. Новоприбывшим не хватало квартиры, машины, телефона.

Сегодня служба «Натив» устроила Виталию Рубину телефонный сеанс с Лернером и Щаранским.

– Что нового, Александр Яковлевич? – кричал Рубин.

– Ничего! – кричал Лернер.

– Как самочувствие?

И странно, вместо того чтобы плюнуть и повесить трубку, старик стал подробно рассказывать о семье, о погоде, о творческих планах. Так ведут себя счастливые люди.

– Я чувствую себя прекрасно. Уж было помирать собрался, и вдруг все болячки как рукой сняло. Опять же охраняют меня трое молодцов из КГБ, ходят за мной по пятам аж до самой двери. Никакие воры не страшны.

– Где Толя? – закричал Рубин.

– Я здесь. Привет Иерусалиму! У нас тут вовсю идут зимние игры по слежке и прессингу. За мной ходят восемь агентов. Это абсолютный рекорд после генсека, конечно. Такая честь.

– Вы молодцы, – кричал Рубин, – За вас борются мощные силы в конгрессе США, сенаторы Джексон и Веник, президент Картер. Мы здесь думаем, что с каждым днем опасность вашего ареста уменьшается.

– Я тоже так думаю. Даже обидно: так хорошо подготовились.

– Вы еще не утратили чувства юмора.

– Ну что вы, мы все время смеемся, – сказал Щаранский.

Закат солнца в Иерусалиме – это всегда бегство. Рубин в ночи то представлял себя в Москве – промозглую слякоть, допросы в маленькой комнате за крошечным столом, то он выступает на митинге у Стены Плача, то ужин в Старом городе при свечах, то вновь Москва, и ужас не отпускал его. Это он, Рубин, познакомил Липавского с сотрудниками американского посольства в доме посла на Собачьей площадке. Это он, Рубин, представил Липавского второму секретарю посольства Стиву. Ему передавал Липавский анкеты, документы, книги и прочее. А если Стив – сотрудник ЦРУ? Рубин завербовал Липавского для ЦРУ – такое вот было бы обвинение в камере Лефортова.

Если бы Липавского раскрыли на полгода раньше, он выдал бы Рубина, и его посадили бы лет на десять. Все самое заветное он доверил Липавскому – проекты, заявления, документы. О, если бы он знал, что это самое потаенное он отдавал агенту КГБ! И за ним бы вот так, как за Толей, ходили агенты. Но он в Израиле, теперь он недосягаем и свободен…

Через три дня Анатолия Щаранского арестовали.

Нинка, дитя войны, лицо – блюдце, мягкий курносик, коньюктивитный щелеглазик, а когда смеялась, выпрыгивали гнилые зубы; и над низким лбом редковолосый дымок челки. Мать не баловала: кислые щи, кислые блины, капуста, картошка – вот и все разносолы. Ее мать – Ксения – работала грузчицей на заводе шампанских вин, всегда красная, как винная вишня и злая, как пулемет. Ксения и Нинка прописаны были в коммуналке на Дербеневской набережной, пропахшей кожей и мочой. В большой комнате выделили им угол без окна: кровать, тумбочка и гардероб. Нинка носила синюю бархатную юбку и белую кофточку, она была поразительно жизнерадостная с певческим голосом. Она преображалась в походах… дым у костра, песни под гитару. В походах и в студенческом общежитии на Мещанке, когда разливалось вино по стаканам, и гитара оказывалась в ее руках, свершалось чудо – она была прекрасна.

Первым ее жидкие грудки заграбастал однокурсник Лева на сеновале во время уборки картошки в подмосковном совхозе «Серебряные пруды». Лева и Нина одни и слитны друг с другом, и не существовало ничего в целом мире, что могло бы превзойти высшую радость слияния. Их слияние было подобно брачному сочетанию Земли и Неба.

Сошлись – разбежались. Такая игра.

Нинка была экстремалка. Зимой – лыжный поход на Кольский полуостров, летом – поход на байдарках. А Лева вырос на Украине, в патриархальной еврейской семье. Куда ему до Нинки.

В Москве одиночество прибило их друг к другу. После занятий в МИСИ они приезжали в общежитие на Мещанку. Туповатый и рассеянный, с отвратным почерком – куда Лева без нее? Она помогала ему во всем. Зато когда он в метро целовал ее, она испытывала оргазм.

После окончания второго курса Нинка позвала Леву сплавляться на плотах по реке Туба – притоку Енисея. На этой реке староверы в деревянных лотках промывали золото. За золотом отправились две девушки и четыре парня. До Красноярска. В одном купе.