Бабс видела в отце зажатого человека, превратившего все в проверку морали и собственного авторитета. Как и ее братья, компенсирующие качества она нашла в дедушке, в том числе добродушную симпатию, которой ей мучительно не хватало в отце. Дважды зимой 1923–1924 годов Бабс приводили в транспортный суд за превышение скорости, и дважды она признавала вину. Младший не одобрил, а Старший черкнул ей утешительную записку, признавая, что сам неравнодушен к быстрым машинам. Стычки с отцом пугали Бабс. Дочь Лоранса позже рассказала о разговоре с Бабс о ее детстве:

«Я не могу передать горечь, закравшуюся в ее слова… Она постоянно говорила, что [ее отец] хотел, как лучше, и выражала восхищение [им], но было ясно, что она боялась и ненавидела его. Он никогда не был в гневе, в том смысле, что не повышал голос и не выходил из себя. По ее воспоминаниям, когда он злился, он становился очень саркастичным. Она видела в нем человека, не способного получать удовольствие»15.

14 мая 1925 года Бабс вышла замуж за молодого адвоката, друга семьи, красивого добродушного Дэвида Милтона. На свадьбе на 54-й Западной улице, 10, присутствовали тысяча двести человек, включая губернатора Эла Смита, а Айви Ли высился на заднем плане, следя за тем, чтобы фотографы не делали снимков Бабс в свадебном платье, чтобы никто не обвинил Рокфеллеров в выставлении богатства напоказ. В прессе историю предсказуемо подали банально, как сказочный союз «самой богатой в мире невесты» и «клерка-юриста без гроша в кармане»16. Позже, скорее правдиво, но не дипломатично, Бабс объявила день после свадьбы «своим первым днем свободы». Пока огромная толпа снаружи в ожидании вытягивала шеи, Бабс и Дэвид ускользнули через заднюю дверь. Младший увидел толпу на улице и спросил, не хотят ли они войти посмотреть, где проходила свадьба. Очень скоро он и его сыновья водили туры для любопытствующих, по двадцать человек, по заполненным цветами комнатам. Через восемнадцать лет Бабс пошла по стопам Эдит и развелась с мужем-адвокатом. Затем она вышла замуж за доктора Ирвинга Парди, невролога, а когда он умер, за Жана Мозе, старшего вице-президента «Юнайтед стейтс траст компани». В поздние годы она много жертвовала Мемориальному онкологическому центру имени Слоана-Кеттеринга и другим нью-йоркским организациям.

Джон Д. Рокфеллер III с первого вздоха рос в длинной тени династических ожиданий. Когда он родился, одна нью-йоркская газета пошутила, что брокеры Уолл-стрит спорят, это событие «поддержит рынок или он просто останется стабильным»17. Высокий и стройный, с вытянутым угловатым лицом, Джон унаследовал нервный характер от отца. Он был стеснителен, погружен в себя и жестко самокритичен. Как отец, он стремился быть образцом добродетели и, как отец, дорого заплатил за это эмоционально. При всем сходстве – или, возможно, благодаря ему – отношения Младшего со старшим сыном были очень натянуты. Джон III находился в тени отца, и его удручало чувство, что он никогда не дотянет до его высоких стандартов. Бабс утверждала, что Джона III наиболее глубоко ранили «чопорные поправки и контроль» Младшего»18. Джон сердился на ограниченность отца и однажды заметил в дневнике: «О[тец] всегда настаивает на своем. Он… широк в деловых отношениях, но так узок в некоторых семейных делах»19. В отличие от Бабс, Джон не проявлял вспышек бунта и проглатывал гнев.

Джон прошел несколько частных школ, включая школу Роджера Ашэма, школу Браунинг и институт Лумис, но, в отличие от младших братьев, ему не позволялось посещать прогрессивную школу Линкольна, открытую в 1917 году на грант Совета по всеобщему образованию. Стыдясь своей крупной челюсти и уверенный, что правая сторона его лица деформирована, в юности он начал демонстрировать тот же длинный перечень психосоматических недомоганий (головные боли, боли в животе и так далее), которые беспокоили его отца. В начале 1922 года у него начались такие мучительные боли в ушах, что пришлось провести зиму с дедом во Флориде, где он наслаждался обществом шутливого старика на поле для гольфа. Старший добавлял яркую нотку эксцентричности в его суровый мир. Джон заполнял свой дневник печальным самоуничижением: «Я совершенно не обладаю личной привлекательностью. Никто не хочет сидеть со мной за столом или что-то подобное». «В школе у меня нет настоящих друзей». «Хотелось бы мне быть более популярным». «Хотелось бы мне во многом быть не таким, каков я есть». «Слишком застенчивым временами»»20. Он унаследовал пуританскую совесть Элизы без спасительной легкости Большого Билла.

Юношей Джон откладывал или жертвовал на благотворительность половину своего дохода и даже отдаленно не представлял масштаб состояния Рокфеллера. Рассказывали, что однажды он сидел на веслах старой лодки в Сил-Харборе, и сын соседа спросил: «Почему ты не достанешь моторную лодку?» Опешив, Джон ответил: «Моторную лодку! Ничего себе! Ты думаешь, мы кто? Вандербильты!»21 В Принстоне у нескольких сотен студентов были машины, но он не входил в это число. Возможно, история придуманная, но говорили, что Джона подняли на смех, когда он попытался обналичить чек в итальянском ресторане на Нассау-стрит в Принстоне; владелец объяснил, что принимал чеки, подписанные Джорджем Вашингтоном и Юлием Цезарем, но он не такой остолоп, чтобы взять чек, подписанный Джоном Д. Рокфеллером. Первый роман Ф. Скотта Фицджеральда, «По ту сторону рая», подтвердил репутацию Принстона как места, где прожигают жизнь, но Джон III не пил, не курил, не ругался и не учил уроки по воскресеньям. Во время приемов в университетской столовой, когда передавали серебряную круговую чашу, он лишь проводил ею по губам, чтобы не допустить заражающего контакта со спиртным. Пока его знакомые упивались до беспамятства, Джон преподавал английский язык иммигрантам в местном благотворительном учреждении или работал волонтером в Юношеской христианской ассоциации. Еще в Принстоне он вошел в совет Данбарского национального банка, управляемый неграми в Гарлеме, который поддерживал его отец и другие предприниматели. Джон, вероятно, был популярнее в Принстоне, чем осознавал, но годы учебы на бакалавра видел, как одиночество и чистилище. Искалеченный совестью, он мучительно останавливался на своих несовершенствах в дневнике. «Боюсь, у меня комплекс неполноценности – правда, знаю, что есть. Никогда не чувствую, чтобы люди – и мальчики и девочки – хотели быть со мной»22. «Не могу удержать улыбку на лице, что очень неловко. Мышцы дрожат. Все бы отдал, чтобы преодолеть»23. В последний мрачный год в колледже Джон записал: «Похоже, я рад покончить с колледжем, потому что я все испортил; и почти не завел друзей»24.

После выпускного Джон поездил по миру, затем приступил к выполнению обязанностей на Бродвей, 26, где передал себя в распоряжение отца. Семейный офис теперь превратился в огромную бюрократическую структуру, где работало более сотни людей, в том числе адвокаты, бухгалтеры, управляющие по инвестициям и эксперты по недвижимости. Если Рокфеллер оставил Младшего в его первые годы на Бродвей, 26, скитаться, не понимая, что делать, Младший обошелся с сыном в гораздо более прямой и ограничивающей манере. В первый день Джона на работе 2 декабря 1929 года Младший провел пресс-конференцию и представил сына, затем сохранил доминирующую роль в обсуждении. Каждый раз, когда репортеры задавали вопрос долговязому беспокойному молодому человеку, Младший отвечал за него. Хотя Младший вскоре поместил сына в пятнадцать советов, включая Фонд Рокфеллера и Рокфеллеровский институт, и дал ему маленький прилегающий кабинет, Джон редко видел отца. Как одержимый, Джон III работал круглыми сутками, шесть дней в неделю, копаясь во всем, от детской преступности до контроля за рождаемостью. Как и отец в свои ранние годы, Джон III часто был символом Рокфеллеров в благотворительных советах, и все обязанности наложили на него отпечаток.