— Пойдем, голубчик, — сказал Маласпина, подбадривая его, — и если дело нам удастся, получишь пиастр.

— А если не удастся, — возразил мальчик с непоколебимой логикой эгоизма, — все равно вы меня потревожили.

— Верно, — согласился Маласпина. — Вот тебе пиастр на случай, если ничего не выйдет, а выйдет, получишь и другой.

— Вот это разговор! Потрудитесь следовать за мной, ваше превосходительство.

— А далеко ли идти? — спросил маркиз.

— Да нет, ваше превосходительство, перейти улицу, только и всего. Мальчик пошел вперед, маркиз за ним.

Проводник не солгал, надо было только пересечь улицу. Но лавка Беккайо оказалась заперта, хотя через плохо пригнанные ставни просачивался свет.

— Эй! Беккайо! — закричал мальчик, стуча в дверь кулаком.

— Кто там? — послышался грубый голос.

— Господин, одетый в сукно, хочет с вами потолковать 81. Но это сообщение, при всей его точности, казалось, не произвело на Беккайо должного впечатления, так что маркиз заговорил сам:

— Отвори, друг мой, я пришел от имени вице-короля, я его секретарь. Эти слова подействовали как волшебная палочка: дверь немедленно распахнулась и в неверном свете коптящей лампы, которая слабо озаряла груду окровавленных козьих шкур и костей, на пороге возникла отвратительная фигура, искалеченная и безобразная.

То был Беккайо со своим вытекшим глазом, изуродованной рукой и деревяшкой вместо ноги.

Стоя при входе на свою бойню, он был подобен духу истребления. Маласпина, хоть и не отличался излишней чувствительностью, невольно отпрянул с омерзением.

Это не ускользнуло от внимания Беккайо.

— Э, что правда, то правда, я не слишком хорош собою, ваше превосходительство, — проговорил он, скрежеща зубами (то был его способ смеяться). — Но, полагаю, вы не ожидали найти здесь статую вроде тех, что стоят в Бурбонском музее?

— Нет, я ожидал найти верного слугу короля, человека, который не любит якобинцев и поклялся им отомстить. Меня послали к вам и сказали, будто вы и есть тот, кто мне нужен.

— Вас не обманули, ваше превосходительство. Не угодно ли зайти? Поборов отвращение, маркиз зашел внутрь бойни.

Маленький проводник, которому не терпелось узнать, чем кончатся переговоры, хотел проскользнуть вслед за ним, но Беккайо занес над мальчишкой искалеченную руку.

— Назад, малый! — рявкнул он. — Нечего тебе тут делать!

И он захлопнул дверь под носом у мальчишки.

Минут десять маркиз и Беккайо провели наедине взаперти; потом маркиз вышел.

Беккайо с почетом проводил его до двери.

Пройдя по улице несколько шагов, Маласпина наткнулся на маленького проводника.

— А, ты здесь, мальчик, — промолвил он.

— Конечно, я здесь, — отвечал тот. — Я жду.

— Чего ты ждешь?

— Хочу узнать, вышло ли ваше дело?

— Вышло. А что из этого следует?

— Вспомните, ваше превосходительство, вы должны мне еще один пиастр. Маркиз порылся в кармане.

— Держи, — сказал он, протягивая мальчишке серебряную монетку.

— Спасибо, ваше превосходительство, — проговорил тот, зажав в кулаке обе монеты и позванивая ими, словно кастаньетами. — Дай вам Бог долгой жизни!

Маркиз снова сел в карету и велел кучеру ехать обратно в театр Фьорентини.

А тем временем Пеппино, взобравшись на каменную тумбу, при свете лампады, горевшей перед изображением Мадонны, изучал полученную монету.

— Вот тебе и раз! — пробормотал мальчик. — Он дал мне дукат вместо пиастра! Облапошил на два карлино. Ну и жулики эти знатные синьоры!

Пока Пеппино произносил эту похвалу, маркиз Маласпина катил к Фьорентини.

У дверей театра, вернее на маленькой площади перед ним, стояла карета вице-короля; это значило, что князь еще на спектакле. Маркиз выскочил из своего экипажа, заплатил кучеру, взбежал по лестнице и отворил дверь ложи князя.

Услышав шум отворяемой двери, тот обернулся.

— Ах, это вы, Маласпина, — произнес он.

— Да, князь, — ответил маркиз с обычной своей грубоватостью.

— Ну, что?

— Все устроено, завтра в десять утра приказ его величества будет исполнен.

— Благодарю, — отвечал князь. — Садитесь же. Вы пропустили дуэт в первом акте но, по счастью, вернулись вовремя, чтобы услышать «Pria che spunti l'aurora» 82.

Нам хотелось бы опустить последние подробности, о которых еще осталось рассказать, и, проследив до конца этот крестный путь, просто начертать на могильном камне: «Здесь покоится Луиза Молина Сан Феличе, мученица». Но неумолимая История, ведущая нас на всем протяжении долгого сего повествования, не велит нам отступать ни на шаг, даже если силы наши иссякают и нам придется, как Божественному учителю нашему, трижды упасть на дороге, изнемогая под тяжестью своей ноши.

Но поклянемся хотя бы, что не станем смаковать ужасы. Мы ничего не выдумываем, мы излагаем события, как рядовой зритель пересказал бы увиденную на театре трагедию. Увы! На сей раз реальная действительность превосходит все, что могло бы измыслить человеческое воображение.

Бог Страшного суда! Бог мститель! Бог Микеланджело! Дай нам силы дойти до конца!

Как было сказано в предыдущей главе, пленница Кастелламмаре, едва оправившись от родовых мук, была препровождена из Палермо в Неаполь на корвете «Сирена» и направлена в тюрьму Викариа, а там помещена в камеру, примыкавшую к часовне.

Не в силах ни стоять на ногах, ни даже сидеть, она буквально рухнула на тюфяк, ослабленная, умирающая, почти мертвая, так что тюремщики не нашли нужным надевать на нее цепи. Они не боялись, что она может бежать, как охотник не боится, что улетит голубка, которой он выстрелом из ружья перебил оба крыла.

И верно: все узы, связывавшие ее с жизнью, были порваны. Она видела, как покачнулся, упал и умер ради нее Сальвато, и дитя, охранявшее ее, поторопилось до срока, предуказанного природой, выйти из ее чрева. Казалось, то было знамение, что она не имеет права пережить того, кого так любила.

Теперь нетрудно было извлечь душу из этого несчастного, разбитого тела. То ли из жалости, то ли в согласии с ужасным церемониалом смерти, тюремщики спросили, не нуждается ли она в чем-нибудь.