в город со своими делегатами, чтобы постараться войти в соглашение с дворянами, которых он прежде знавал за добрых патриотов, и с богатыми и образованными буржуа, которых он видывал некогда ярыми либералами, то я принужден был констатировать, что это уже не прежние люди, что они воспитали своих детей в иных идеях, что они уже не хотят рисковать своим состоянием и своей жизнью в тех смелых и полных риска предприятиях, в которых вера и энтузиазм одни могут совершать чудеса. Да, да! Свет сильно двинулся – по-моему... назад!

Ни о чем другом не говорили, как о денежных предприятиях, о монополиях, против которых надо бороться, о возможности конкуренции да об организации какой-нибудь промышленности. Все уже почитали себя богачами, настолько они спешили сделаться ими, и за малейшую гарантированную привилегию правительство покупало кого угодно. Стоило лишь посулить, пообещать способ обогатиться, – и самые горячие патриоты бросались на эти посулы, говоря: «промышленность дает нам свободу». И народ тоже верил в это, и всякий хозяин мог привести своих клиентов к ногам новых властителей, т. к. эти бедняки воображали, что своими руками они загребут миллионы. Это была какая-то лихорадка или всеобщее безумие. Я говорил о чести и родине, а мне отвечали про серные копи и шелковые прядильни...

Боже мой, я увидел с тех пор, каковы результаты для народа от всех этих прекрасных обещаний. Я увидел, что некоторые дворяне увеличили свое состояние, разорив своих друзей и низкопоклонствуя перед властью. Я увидел, что несколько мелких буржуа достигли достатка, но я видел, что честный люд все более раздражался и преследовался, в особенности же я увидел и вижу с каждым днем все более нищих и бродяг, не признающих родства, несчастных без хлеба, без воспитания, без будущности. И я спросил себя, что же вы сделали хорошего с вашими новыми идеями, вашим прогрессом, вашими теориями равенства? Вы презираете прошлое, вы плюете на старые злоупотребления, но вы сгубили будущее, создав злоупотребления более уродливые, чем прежние...»

Право, подумаешь, что это говорит не сподвижник сицилийского бандита Пробудителя, а редактор Эндрского... «Просветителя», попытавшегося в сороковых годах привлечь к своему литературно-общественному делу, – делу освобождения, – всех тех «добрых патриотов» из местных жителей и неместных старых друзей, которых некогда (в конце двадцатых годов, когда Дюдеваны составляли центр беррийской бонапартистско-либеральной оппозиции) знавал за «сочувствующих» и «единомышленников».

Дальнейшие же речи Фра-Анджело сильно смахивают на речи, которыми в те годы автор «Пиччинино» старался расшевелить интерес к общественным делам не в племяннике-живописце, а в собственном юном сыне-живописце, в ту пору слегка равнодушном и беспечном ко всему, что не относилось к искусству или развлечениям, – в чем, как можно догадаться, немало помогали ей гостившие в Ногане в 1846 г. Луи Блан и Эммануэль Араго. И в этом «Воспоминании о вечере, проведенном в семейной беседе», – как гласит подзаголовок «Пиччинино», посвященного именно Эммануэлю Араго, – мы видим также и несомненное «воспоминание», если не о личности Луи Блана, – этого общего друга и Араго, и самого автора, – то, по крайней мере, о его наружном виде: Пиччинино, этот неумолимый мститель за все преступления богатых и знатных, предавших свой народ за почести и роскошь королевского двора, этот Пиччинино, совершенно как автор «Истории X лет», такого крошечного роста, что кажется ребенком; лицо его – юношески нежное; говорит он голосом мягким и вкрадчивым, но под этой юной наружностью скрывается гигантское честолюбие, железная воля и ум необычайно острый и быстрый.[815]

Таким образом, в этом романе всего интереснее мысли о желательности родовых традиций и генеалогической гордости равно у патрициев, как и у плебеев – в смысле сохранения в потомстве памяти о благородных делах и людях – и вытекающая отсюда мысль об обязанности для всех быть продолжателями своих отцов во всем великом, благородном, добром. А затем в нем останавливают наше внимание только что указанные отзвуки тех общественных интересов, о которых беседовали в Ногане в тихие семейные вечера 1846 года, «рассматривая какую-то книгу с сицилианскими видами»,[816] или споря с Шопеном и Соланж о дворянских добрых традициях и дворянских глупых претензиях, и, наконец, – масса рассеянных в нем личных реминисценций, намеков и автобиографических черточек, явно чувствуемых всяким читателем при внимательном чтении.

Примечания

1

Несколько глав из этой последней части уже появилось на страницах современных изданий.

Так, «Жорж Санд и Наполеон III» (глава 9 из тома III) – в Вестнике Европы 1904 г.;

«Жорж Санд и Мицкевич» (из главы 2 настоящего тома.) – там же в 1907 г.; эта же глава по-польски – в Крае 1907 г.;

«Жорж Санд и поэты-пролетарии» (гл. 3) – в Мире Божьем, 1904 г.;

«Орас и Revue Indépendante» – в сборнике «К Свету» (1904),

«Празднование столетнего юбилея» (из т. III) в Русской Мысли, 1904 г.;

«Герцен, Бакунин и Жорж Санд» (из главы 8 тома III) – там же, в 1910 г.,

«Жорж Санд и Гейне» (из главы 2) – там же, в 1911 г.

Но в настоящем томе все они дополнены и переработаны. Наконец, весь настоящий том вышел во французском издании в 1912 году.

2

См. «Histoire de ma vie», заключительная глава, стр. 486.

3

См. неизданное письмо к Жорж Санд от 24 сентября 1854 г. с Джерси.

4

Всего вышло 8 томов малого in 8° у Gosselin, в 1841 г.

5

Уже после того, как эти страницы были нами окончены, появилась прекрасная книга, посвященная жизни и учению Леру, к сожалению, нам неизвестная до написания этой части нашего труда, ибо она избавила бы нас от бесчисленных изысканий и исканий, массы работы, а может быть, и многих промахов и неуверенности. Мы говорим об интереснейшей книге Ф. Тома: «Pierre Leroux, sa vie, sa doctrine, ses idées» (Париж. Алькан. 1904 г.).

6

Это был тот самый Энгельсон, о котором, равно как и о его жене, Александре Энгельсон, так много говорится в «Былом и Думах» Герцена. Как известно, сначала он был большим приятелем Герцена, потом совершенно рассорился с ним, главным образом благодаря именно неврастенически-взбалмошной натуре жены Энгельсона и его собственному мало правдивому характеру. Но до этого охлаждения и разрыва