запястья. Гримеры ничерта в этом не смыслят. Сожми кулаки. Да. Эта была суть того, чем он являлся. Всего, что было между ними. Я твой ловитор. Вот кто я.

Их глаза на секунду встретились в зеркале, и, несмотря на грим, Томми снова осознавал, кто он, четко понимал, кто они. Вольтижер и ловитор. И этим все было сказано.

В дверь постучали — она, неплотно прикрытая, распахнулась.

— Сантелли? Готовы?

Томми прошептал скорее умоляюще, чем повелительно:

— Andiamo!

Марио собрался с духом, навесил хрупкую маску нормальности.

— Да, готовы.

Сантелли всегда готовы…

Анжело ждал их у подножия аппарата. Он выглядел потрясенным, и Томми почему-то вспомнил, каким он был после смерти Папаши Тони. Опустошенным.

Выжатым досуха. Марио, не глядя, прошел мимо, а вокруг вспыхивали прожекторы, операторы отставляли в сторону стаканчики кофе, тушили сигареты, готовились к работе. Анжело поставил ногу на лестницу, придерживая ее и одновременно не давая Марио подняться. Томми, готовый идти к своему концу аппарата, остановился.

Снова проблемы? Я только что его успокоил… Анжело хочет убить его?

— Прочь, — процедил Марио. — Я лезу наверх.

— Мэтт, ты неправильно меня понял, — сказал Анжело. — Ты не можешь делать мою работу — точно так же, как я не могу делать твою. Считаешь, я бы поймал тебя сейчас на тройном? Нет, даже за миллион долларов! Я бы побоялся пробовать. Знаешь, почему?

Его голос упал до шепота, который мог расслышать только Томми.

— Я бы боялся потерять тебя… как потерял Папашу… или даже хуже. По своей ошибке. Я никогда не был таким уж хорошим ловитором. Мне далеко до тебя. А ты это все, что осталось… ты и Томми — это все, что осталось от Летающих Сантелли. Ты — все, что у меня осталось. Не поступай так со мной. Ragazzo… Matteo… to sei… sempre… e ancor… fanciullo mio… figlio mio…

Лицо его подергивалось. Он сглатывал снова и снова. Марио был бледен, как собственный костюм. Он слепо протянул Анжело руку, и тот машинально ухватил его за запястье. Потом заговорил, взяв — почти — голос под контроль.

— Ragazzo, ты помнишь, что говорил Барни… надо всегда иметь в виду возможность сломать себе шею. Иметь в виду возможность! С этим ничего не поделаешь, таково наше искусство. Но ты вознамерился ее сломать! Ты переживешь… переживешь такое отношение не лучше, чем пережила Терри. Послушай меня, fancullio… разве я когда-нибудь учил тебя неправильному? Скажи… учил?

Марио покачал головой. Они все еще держались за руки, и Анжело мягко сжал его пальцы.

— Сантелли не играют в глупые игры со смертью. Что бы сказал Папаша Тони?

Если я хоть чему-то тебя научил, Мэтт, надеюсь, я научил тебя и этому. Храбрость тут ни при чем, figlio. Боже, неужели ты думаешь, что обязан что-то подобное мне доказывать? Мне, fanculio, после всего, через что мы прошли с тройным?

И прямо на центральном манеже, на виду у съемочной группы и Мейсона, призывающего очистить площадку, Анжело подтянул Марио ближе и поцеловал в щеку.

— Andiamo, — сказал он, подтолкнув Марио к лестнице. — Лезь наверх и покажи нам лучшее в мире тройное. Это твоя работа, figlio, и больше никто не сможет ее сделать. Иди.

Ошеломленный, Томми зашагал к своему концу аппарата. Что же такого сказал Анжело Джим Фортунати? Поднимаясь по лестнице, Томми подумал, что никогда этого не узнает.

Сработает ли? Или он убьется, доказывая, что способен совершить невозможное? В таком состоянии, как он сейчас…

Но обернувшись, Томми увидел, как Марио ступает на мостик и бодрым преувеличенным жестом машет публике. Ряженые статисты внизу кричали и хлопали. Марио сорвался в гигантский разминочный кач. Томми, сидя в ловиторке, смотрел на него, заново поражаясь выверенности каждого движения. Великолепной отточенной грации.

Все хорошо, хорошо!

Казалось, что человек и трапеция слились в единое ликующее целое. Марио раскачивался, будто ребенок на качелях, наслаждающийся каждой секундой. Потом прыгнул на мостик и подвинулся, давая место Стелле. Они — Томми увидел — обменялись мгновенными улыбками.

Барт как-то сказал, что принял бы их за любовников, если бы не знал наверняка. Неудивительно, что Джонни ревновал. Но Джонни не было нужды ревновать — не в этом смысле, во всяком случае. Стелла дает ему все, чего он мог бы пожелать, все, что ему надо, все, чего он хочет.

Марио вскинул руку в сигнале к тройному. Томми бездумно опрокинулся вниз головой, повис на коленях, установил ноги. Марио сошел с мостика и раскачивался, взлетая все выше и выше, и Томми ускорил собственный кач, идеально вписываясь в ритм Марио. Вперед, назад, снова вперед… точно, вместе, в двойном ритме. Словно прелюдия, ведущая к взаимному упоению, высшей точке.

Еще нет. Почти, но нет. Еще один кач…

В голове проносились мысли, которые он позже не вспомнит.

Мы вместе на трапеции… Как секс. Очень публичный секс. Из того же источника.

Сальто-мортале. Больше большего. Изумительно предопределенная судьба…

Он не видел Марио, просто чувствовал его — чужое бьющееся сердце на другой трапеции. Марио пролетел над ним в последнем каче. Казалось, его напряженное тело готовится сорваться с трапеции и улететь, свободное от земного притяжения, с тем, чтобы никогда не вернуться… Томми вытянул руки, не успел еще Марио сойти с трапеции. Переворот, еще один на невероятной высоте… Их руки сцепились за секунду до того, как в сознании Томми «Сейчас!» оформилось во внутреннюю речь. И только когда они начали раскачиваться вместе, Томми понял, что готовился увидеть Марио, как Папашу Тони, летящего вниз в последний раз. Глаза Марио сияли от восторга и былого возбуждения.

— Хорошо, Везунчик? Хорошо, — прошептал он.

А потом он снова прыгнул на мостик рядом со Стеллой, передавая ей трапецию, небрежно приобнял ее за пояс для равновесия и выбросил свободную руку в приветственном жесте.

И они пришли.