– Есть у тебя претензии к… джентльменам?

Никитушка никогда не был склонен к неоправданному, выхолощенному благородству, типа того, которое к месту и не к месту направо и налево рассыпал некий литературный граф по прозванию Атос. Поэтому Никитушка, не чинясь, подобрал Сашкову дубинку и надавал ему по шее. А Леху, которого счел почему-то не просто дерьмом, а дерьмом коварным, лягнул между ног.

– Ну, все, – светским тоном сообщил Никитушка. – Больше никаких претензий с моей стороны, джентльмены. Можем дружить домами.

«Джентльмены» корчились, сипели, подвывали, и дружить у них намерений не было ни малейших. Но Никита, в котором проснулся хитрый дипломат сродни Макиавелли, решил дружить в одностороннем порядке. Он вытащил темные итальянские очки из нагрудного кармана коварного дерьма Лехи и водрузил их себе на переносицу, прикрыл заплывающий глаз.

– Не возражаете, друг мой? – осведомился он. – Скромный подарок с вашей стороны в знак нашей дружбы навек. А я щедр. И со своей стороны могу пообещать тумаков столько, сколько пожелаете…

– Оба уволены, – коротко бросил Олег Михайлович Лехе и Сашку. – Лилия Тиграновна будет об этом уведомлена. Машину вернете.

Никаких юридических прав увольнять сотрудников надела, принадлежащего его супруге, Олег Михайлович, конечно же, не имел. Но у него не было бы репутации Громовержца, если бы он время от времени не напоминал о себе обитателям сотворенного им мира подобным, разбойничьим по сути, образом. Возможно, будь он чуточку менее цивилизован, он ввел бы в подвластных ему структурах простенькие законы царя Хаммурапи – «око за око» и тому подобное. Но был он хотя и норовист, однако совестлив, взбрыкивал частенько, но бесился, разнося свою конюшню, не так уж часто, а лишь когда доведен был до дикой ярости, выжигавшей темный пигмент радужки его глаз, до ярости просветленной, как дальнозоркие фары его сокрушительного джипа.

– Что он взъелся-то? – значительно позже убито хныкал незадачливый Сашок, потирая ноющую шею. – Подумаешь, блоху какую-то поучили. Первый раз, что ли? Нас вроде примерно для того и нанимали.

– Сашок, – вздыхал Леха, размышляя о незадавшейся своей судьбе и о девушке Вике, которую он сегодня вряд ли сможет ублажить, и она обидится, бросит презрительный взгляд на его ширинку, обзовет корнишоном и взревнует неизвестно к кому, и придется щедро отдариваться, чтобы снова любила, красивая, – Сашок, а, когда они рядом стояли, ты ничего не заметил, а? Ведь одна ж морда! Глаза, нос, губы, волосы…

– Ах, ты!.. – выдохнул пораженный Лехиной догадкой Сашок. – Но он же не от Саблезубой?

– То-то и оно, – повертел головой Леха. – Наследничек, похоже, объявился. Принц. Нищий.

* * *

Подлетела, наконец, Олегова свита, заплутавшая где-то в окрестностях Кировского завода, а потому припозднившаяся. Олег на свиту махнул, чтобы не лезли под горячую руку, распахнул дверцу своего джипа и приглашающе кивнул Никите, но тот и шагу не ступил, сжигая последние капли адреналина. Стоял и сдерживал дрожь изо всех оставшихся после очередного дурного приключения сил. Его колотило от пережитого позора, унижения, страха, побоев и от обморачивающего холода матушки-земли, которая в раннем предзимье начинает терять разумение и не признает никакого родства, и припадать к ней – по своей воле, нет ли, – здоровья может стоить.

– Садись… Никита. Сынок, – тихо то ли попросил, то ли велел Олег Михайлович. – Потолкуем. Пора уже.

– Пора? – скривился в жалкой улыбочке Никита. – Пора? – переспросил он дрожащими губами и прикусил их, чтобы не дрожали. – А надо ли? Папа.

Впрочем, он полез в машину, так как понимал, что с этого пустыря он самостоятельно не выберется до ночи. Полез и уселся, задрав подбородок, закусив губы и щурясь под темными очками, чтобы никто не заметил упорно подтекающей соленой сырости из подбитого глаза. Мало ли что подумают.

Толковища никакого не получилось: Олег не решился настаивать и втягивать Никиту в разговор. Он понимал, что не услышит ничего, кроме сдавленных междометий. Он лишь дал глотнуть сыну из кожаной фляжечки и молчал, сжимал челюсти и молчал, бросая машину через ухабы, сминая робкий безлистный кустарник, бороздя обширные как океан лужищи. И мутные воды фонтаном били из-под широченных колес, и зубчатый протекторный след навсегда впечатывался в обмирающую глину бездорожья.

Олег Михайлович наверчивал круги, метался по предместью, стараясь продлить пусть неловкое, пусть молчаливое и почти враждебное пребывание наедине с сыном. Наедине, вот в чем дело. Вот в чем дело-то. А ведь такого не случалось еще никогда в его маетной жизни, бурлящей то холодным ключом, то горячим.

– Высади здесь, – попросил Никита у Петропавловки, когда они, исколесив весь город, влетели на Петроградскую. – Хватит. Покатались. Спасибо.

Это было бы грубо, если бы не убитый голос Никиты, впервые почувствовавшего рядом плечо отца. Безусловную его поддержку Никита ощутил как болезненное откровение. Поэтому оставалось, забыв себя, многоценного, или броситься на грудь к Олегу Михайловичу, проситься назад в сыновья, или удирать во все лопатки, забиться в угол и разгрести помойку своих чувствований в надежде отыскать там рассыпанные по неаккуратности перлы и снизать их на прочную жилку и скрепить жилку крепким и ясным узлом.

Олег Михайлович послушно остановился напротив решетки Александровского парка и вопросительно взглянул на Никиту, все еще надеясь.

– Спасибо, – повторил Никита, не глядя на отца, и спрыгнул с высокой подножки джипа. – Я… пошел.

И он пошел через остывающий парк, запутанными переулками и улочками, в шаверму к Дэну. А в кармане у него трофейный «Ролекс», который Никитушку чуть с ума не свел, упорно отсчитывал секунды, минуты, часы, которые вприпрыжку, шагом, ползком двигались к зиме, к финишу года, двигались слепо, необратимо и неотвратимо, будто там медом намазано. «В городе N зима скоро выходы все и входы завалит…» И время будет рыть сквозные ходы и норы в сугробах и вгрызаться в лед, и нет ничего упрямее времени в его нежелании возвращаться в рай…

– М-да, – молвил Дэн. Глянул на свое бородатое отражение в черном зеркале Никитушкиных очков, разглядел выползающий из-под узкой оправы фингал, налил пива и двинул кружку Никите. – Микстурки, сын мой? Живой водицы?

– День, Гуру, был трудный, – промямлил Никита. Языком он еле ворочал и сползал с высокого табурета у стойки. – Насесты у тебя… Дай, что ли, орешков для поддержания организма. В вертикальном положении.

– Кушай и расти большой, – пододвинул орешки Дэн и занялся своей кухней. Повеяло восточным базаром, раздышавшийся за день печной жар колобродил, шалил, поигрывал и покладисто пропекал лепешки. Никите виден был кусочек кухни, и он, созерцая, тянул носом пряные ароматы, отогревался и оживал.

– Воды без газа! – послышался рядом гадкий знакомый голос. Чего только не намешано было в этом голосе: и ехидство, и злобность, и насмешка. И не в меру приправлена была эта начиночка самоуверенностью. – Воды без газа! – потребовал Георгий Константинович Вариади, известный как Пицца-Фейс. Он налил в стакан воды из запотевшего с холоду пузырька, намешал в стакан белого порошочку, отхлебнул, посмаковал, проглотил и уставился на Никиту, жестко щурясь, словно пытаясь выжать елей из недозревших своих зеленых оливок.