Екатерина. Я встретила так мало взаимности со стороны вашего королевства, что не должна считать вас друзьями.

Гаррис. В этом виноваты враги наши. Сейчас в Лондоне склонны думать, что Россия уже в тайном согласии с Францией.

Екатерина. Французы ко мне внимательнее, нежели вы.

Гаррис. Их вежливость всегда коварна. Но можете ли вы ожидать от Версаля такой же готовности поддержать вас, какую проявили мы, англичане, когда Гибралтар впустил вашу эскадру в Средиземное море, а потом выпустил обратно?

Екатерина (раздраженно). Так какой же платы вы требуете от меня за то, что я прошмыгнула через вашу дырку?

Гаррис. У вас совсем не стало друзей…

Екатерина. Вы и не желаете иметь их!

Гаррис. Я в отчаянии. Все это результат интриг, которые коснулись даже такого просвещенного ума, каков ваш ум.

Екатерина. Если я говорю, так на основании фактов.

Гаррис. Спасите же Англию, которая к вам взывает.

Екатерина. Согласна, прежде узнав ваши чувства.

Гаррис. Когда вы удостоите нас дельного совета?

Екатерина. Когда станете выражаться яснее.

Гаррис. Англия имеет к вам слепое доверие.

Екатерина. Это лишь слова, слова, слова…

Гаррис. Ваш граф Панин самый опасный из наших врагов. Он обманывает и вас, подчиняясь внушениям Потсдама, и клятвенно старается добиться союза между вами и Францией.

Екатерина. Я не ребенок. Я сама все вижу, и нет министра, который бы мешал мне поступать, как я хочу.

Гаррис. Панин поддерживает при вашем дворе французскую партию, а прусскому королю служит более, нежели вам. Он и повинен в создании вооруженного нейтралитета! Говорят, что эту каверзу придумали французы, проект декларации Вержена ничем не отличается от декларации вашего величества.

Екатерина (с негодованием). Ужасная клевета! Учтите, я плачу вежливостью только за вежливость. Но какое, скажите, зло причинил вам мой вооруженный нейтралитет?

Гаррис. Он защищает торговлю наших врагов, оставляя наши корабли беззащитными. Нейтралитет, предложенный вами, сразу перемешал друзей Англии с врагами Англии…

Екатерина. А не вы ли вредили русской торговле? Не вы ли задерживали русские корабли? Торговля империи — это мое личное дитя, и вы еще хотите, чтобы я не сердилась на Англию?.. Пусть этот разговор сделается эпохой в истории. Если же Панин скрывает от меня истину, я его быстро выгоню! Я это делать умею. Но заключите мир, я вам говорила это не раз.

Гаррис. Как? Французы затронули честь нашей нации.

Екатерина. Когда желают мира искренно, прежде всего забывают о прежних обидах… Послушайте, господин Гаррис, если после всего сказанного мною я снова встречу высокомерный тон вашего кабинета по отношению ко мне, я оставлю дела идти своим порядком. А вы прекрасно знаете, что в России все зависит от одной меня. Пользуйтесь же этим, господин Гаррис!

Гаррис. О, какое великодушие! Потомство уже не скажет, что Англия погибла в царствование Екатерины Великой.

Екатерина. Я устала от великодушия… Оставьте мои корабли с товарами в покое. Россия делается великой промышленной и торговой державой. Заключайте мир, а вооруженный нейтралитет я никогда не перестану поддерживать… Прощайте!

Гаррис сообщил в Лондон, что, судя по всему, для русских кораблей следует сделать исключение — не грабить их. Поставив же Россию в такое исключительное положение, Англия тем самым может взорвать изнутри и декларацию нейтралитета. А затем он повидался с Потемкиным, перед которым и стал раскладывать свои красочные, но, увы, последние козыри:

— Друг мой! Если уж Англии и суждено терпеть поражения и делать уступки, не лучше ли Лондону уступать не врагам Англии, а самым лучшим своим друзьям?

Потемкин с блюда потянул к себе кисть винограда.

— Что вы можете дать России? — спросил он небрежно.

«Я сказал ему, что мы имеем обширные владения в Америке и в Ост-Индии… И хотя, прибавил я, не имею полномочий на то, что предлагаю, но Англия наградит императрицу той частью наших колоний, какую она изберет, — если только эта мера доставит Англии прочный мир». Гаррис врал: полномочия он имел — от самого короля. Очень вкрадчиво посол спросил:

— Надеюсь, ваша императрица будет умеренна?

— Лучший способ разорить Россию, — ответил Потемкин, — это подарить ей дальние колонии на островах. Если уж вы что-либо и даете, так давайте то, что лежит к нам поближе.

Наступил самый острый момент купли-продажи:

— Мы, англичане, всегда придавали громадное стратегическое значение нашим владениям в Средиземном море…

Потемкин сплюнул в ладонь виноградные косточки:

— Россия тоже придает немалое значение этому морю. А в газетах уже не раз писали о жене одного глупого испанского гранда, которая пять лет подряд бывала беременна, каждые девять месяцев посылая гранда бегом за акушеркой. При этом она еще и кричала от якобы невыносимой боли. Но ребенка не явилось. А я — не тот испанский гранд, я хочу видеть не только беременность, но и ребенка. Покажите мне его!

— А если… Минорка, — сказал Гаррис.

Потемкин высыпал виноградные косточки за шиворот казачка, чесавшего ему пятки гусиным перышком.

— Родилась у нас девочка, — сказал он. — Назвали ее Миноркой. Давайте разберемся, какова ей выпадет жизнь…

«Затем, — писал Гаррис, — он с живостью, свойственной его воображению, увлекся мыслью о русском флоте… он ручался, что с помощью такой уступки государыня согласится на все».

— И тогда возникнут узы прочного союза меж нами!

— Если так, — ухватился за это Гаррис, — считайте Минорку вашей, а с завистью Версаля разбирайтесь сами. Одно лишь условие: о Минорке знаете вы, знаю я и ваша императрица…

Екатерину фаворит застал за любимым делом — за перлюстрацией. Она протянула Потемкину выписку из депеши Гарриса:

— Прочти, друг, каково мнение о тебе…

Потемкин прочел: «…обладает большим здравым смыслом, безгранично честолюбив, и, по счастью, закоренелый враг Панина!» Выслушав рассказ светлейшего, императрица сказала:

— Не совсем-то я верю в эти Минорки, у англичан сейчас глаза от страха на лоб лезут. Не лучше ли подождать подтверждение этим фантазиям из Лондона? А потом и дадим им звону…

…В конце года случилось непредвиденное событие.

Марии-Терезии было 63 года, королева-императрица заплыла дурным жиром, ей стало трудно навещать в подвалах гробы своих благородных предков — мучителей человечества. Для удобства был устроен примитивный лифт (попросту кресло на тросах), который ежедневно погружал императрицу в бездну смерти и возвращал обратно — к жизни. В мрачной усыпальнице висел портрет мужа императрицы — Франца, снятый с него в гробу, здесь был и портрет самой Марии-Терезии, изображающий ее лицо в предсмертной агонии (так она велела живописцу!).