— Кто он?

— Предатель, — в голосе Мирослава снова зазвучали насмешливые нотки. — Он выдал туркам группу повстанцев. Те, кому удалось спастись, поймали его и проделали с ним то же, что турки с их товарищами.

— Это фотографировали… вы? — вдруг догадалась я. Он повёл изогнутой бровью.

— Вы ещё умнее, чем я ожидал. Садитесь же, чай остынет.

— Нет, — прошептала я и сделала шаг назад. — Вы не можете предлагать мне сесть там.

— Вы всё равно сядете. Это место для вас.

— Вы не заставите меня это сделать, — выговорила я, чувствуя, как подкладка корсета на моей спине промокает и прилипает к телу. И услышала:

— А если заставлю?

На меня в упор смотрело дуло браунинга в руке Мирослава.

Я имела дело с сумасшедшим; и я ещё позволяла себе сомневаться в этом, лезла на рожон, пока не доигралась и не поставила под угрозу собственную жизнь! Всем известно, что безумцы могут выдвигать маниакальные требования; и иногда лучше выполнять их, чтобы не поплатиться жизнью. Я сама почти обезумела от страха. Я уже готова была шагнуть в сторону проклятого стула. Но мои ноги словно приросли к полу. И вдруг я поняла, что никакие силы не заставят меня сесть пить чай под этой ужасной фотографией, убьёт он меня или не убьёт, потому что то, чего он от меня требует, нестерпимо гадко, гаже самой смерти, и я — такая, как есть сейчас, — сделать это не смогу, потому что сделать это ещё страшнее, чем не сделать.

— Стреляйте! — взвизгнула я. — Вы психопат, а ещё вернее того — негодяй! Можете развлечься и убить меня сейчас — я не сделаю этого, не потому, что у меня приступ героизма, а потому, что это мерзость, мерзость, мерзость!

Я не успела выплеснуть весь свой ужас и ярость ему в лицо. Рука с пистолетом опустилась, и в улыбке на смуглом лице на этот раз не было сарказма.

— Я пошутил, — просто, по-домашнему, сказал он. — Пистолет не заряжен. Можете убедиться в этом.

Он несколько раз нажал курок браунинга, направленного в пол. Раздались лишь сухие щелчки. Меня била дрожь. Я подняла глаза.

— Странная у вас манера шутить.

— На Балканах юмор несколько отличается от английского, — в его глазах зажглась давешняя лукавинка. — Успокойтесь. Я всего-то слегка вас попугал. Что может быть полезнее небольшого стресса! Теперь вам нужно всего лишь некоторое подкрепление сил. Давайте пить чай.

— Но… — начала я. Он прервал меня:

— Не здесь, конечно. Мы расположимся в моём кабинете. Пойдёмте наверх.

Я была ещё не в силах оправиться после пережитого кошмара и как во сне поднималась по лестнице. Пистолет он оставил внизу в столовой. Увидев, что я шатаюсь, он подал мне руку; тут бы мне оттолкнуть её, но я чувствовала себя настолько выбитой из колеи, что молча оперлась на его плечо.

— Зачем вы это сделали? — окрепшим наконец голосом спросила я. Он пристально поглядел мне в лицо.

— Чтобы вы поверили.

— Во что?

— Что я — Мирослав-боярин.

— Вам почти это удалось, — попыталась рассмеяться и. В кабинете теперь оказался маленький чайный столик красного дерева, накрытый белой льняной скатертью, расшитой крестиками, красным и чёрным, сложнейший узор, никогда не виденный мною и не имеющий ничего общего с привычными мне вышивками. На скатерти стояли чайник, молочник и две мисочки — одна с мёдом, другая с белым сыром; на тарелке возвышалась горка даже на вид горячих лепёшек. Я обратила внимание, что чашка была всего одна, и удивлённо посмотрела на Мирослава.

— А вы?

— Я не привык к чаю. У меня на родине не очень-то жалуют этот напиток. Я просто составлю вам компанию.

Мы сели всё на тот же старый диван, и Мирослав собственноручно налил мне чаю. Чай был заварен добротно, по-английски, но угощение было совершенно не английским. От мёда пахло континентальными травами, и почему-то всплыло в памяти русское слово steppe; сыр был снежно-белый, сухой, ломкий и невероятно солёный — я растерялась, как его есть. Заметив моё смущение, Мирослав пояснил:

— Берите руками и ломайте. Это брынза. Мне прислали друзья из родных краёв.

Сам он, впрочем, не ел, а только сидел, облокотившись на диван и наблюдая за мной. Надкусив горячую лепёшку, я спросила:

— Неужели это печёт ваша домработница?

— Конечно. Но мне пришлось несколько раз показывать ей, прежде чем она научилась.

Я наконец сумела сбросить напряжение и рассмеяться. Кабинет теперь, с чайным столиком под расшитой скатертью, с паром от чайника и запахом свежих лепешек и меда, был необычайно уютным, и всё, что произошло четвертью часа раньше внизу, в столовой, казалось невозможным, случившимся в страшном сне. Мирослав благодушно улыбался.

— Ваши лепёшки приятнее, чем ваши шутки, — заметила я. — Особенно после ваших шуток. Не каждый день меня собираются убивать.

— Не знаю, что бы вы сказали, узнав, что скрывалось за этой шуткой, — многозначительно сказал он. — Вы даже не знаете, какому риску я вас подвергал.

— Что, вы и в самом деле собирались убить меня? — иронически спросила я, макая лепёшку в мёд. Теперь Мирослав вовсе не производил впечатления безумца; в ретроспективе его розыгрыш представлялся жестоким и низкопробным, но ничем более, кроме розыгрыша. Возможно, таким образом у потерявших голову мунтьян принято производить впечатление на приглянувшуюся девушку. Если вдуматься, всё это было даже лестно для меня.

— Нет, не собирался, — спокойно ответил он. — Но я бы убил вас, если бы вы согласились сесть под фотографией.

— Как? — весело поинтересовалась я, болтая ложечкой в чае. — Пистолет-то был не заряжен, а рукояткой вы и крысу не зашибёте.

— Вернее, вы бы сами себя убили. В том чае, внизу, был цианистый калий.

Холодок пробежал у меня по спине. Шутил ли он на этот раз? Я предпочла думать, что это была шутка. Мирослав снова заговорил, уже серьёзнее:

— Я не сомневался, что вы откажетесь. Даю вам слово, что больше не буду подвергать вас и ваши нервы никаким испытаниям. Вы уйдёте отсюда в полной безопасности.

— Но для чего, для чего вам это было нужно? — ничего не понимая, спросила я. — Вы не сумасшедший, я это вижу… Кто вы?

— Я — Мирослав-боярин. Не больше и не меньше. Я хотел, чтобы вы увидели меня таким, какой я есть. И приняли или не приняли — таким, какой я есть. Чтобы вы знали обо мне правду.

— Я не знаю, какой вы есть. Вы меня напугали своими выдумками и сбили с толку. Я ничего в вас не понимаю.

— Вы уже начали понимать. Не всё сразу. Постепенно вы поймёте.

Итак, мы расстались скорее друзьями, чем врагами, и вот уже два часа я стараюсь записать события этого дня в том порядке, в каком они происходили. Боже, я даже не могу понять, сержусь ли я на него за театральное представление, которое он мне устроил. Он, несомненно, очень эксцентричный человек — эксцентричный и безжалостный к себе и окружающим — вроде русского императора Петра Великого. Но я чувствую, что тут кроется что-то особое; что в его жизни есть какая-то причина для всего этого, которая скрыта от меня. Может быть, это связано с его участием в партизанских восстаниях. О, если бы я могла разгадать эту тайну!