перемен, которой пугались почти все мои друзья в школе, поэтому временные неурядицы с моим карьерным ростом и становлением в качестве новоявленного горожанина особенно меня не беспокоили.

Психологическая привязанность ко мне моего дяди во многом, вероятно, объяснялась тем, что он видел во мне самого себя в пору своей молодости, и нереализованные им в своё время амбиции, также повторно не предвещавшие реализации в собственном сыне, безотчётно привязывали его ко мне, превращая меня в последнюю возможность для их реализации. Не найдя взаимопонимания с собственным сыном, дядя решил заняться воспитанием племянника, чтобы дать себе второй шанс пройти не пройдённый до конца им самим путь. В свою очередь, для меня он был кумиром. Он нравился мне своей элегантностью, сдержанностью, манерами поведения, вежливостью с другими и своим характером, сочетавшим в себе изысканного манерного джентльмена и фронтмена какого-нибудь рок-коллектива, иногда давая своим эмоциям возможность выплеснуться наружу каким-нибудь обескураживающим способом. Но, с другой стороны, в нём всегда чувствовалось какое-то напряжение, какая-то скрытая глубоко внутри неуверенность, и от этого все его манеры и всё его поведение казались какими-то искусственными, будто он не жил, а всё время играл какую-то свою роль в поставленном им же самим спектакле жизни. Всё это я замечал подспудно, на уровне интуиции, однако тогда я ещё не научился доверять интуиции и верить своим домыслам. Я верил в то, что видел, считая, что в том, как это проявляется на самом деле, и есть истина явления. Мама всегда говорила, что дядя очень хороший человек, что он сам вывел себя в люди и его не стоит бояться. Мама тогда, как и я сам, ослеплённые перспективой моего успеха, не желали замечать ничего негативного во всём, что с этим связано, предпочитая вместо логических доводов включать необоснованный оптимизм. Мы оба были ослеплены ярким светом представившейся возможности вывести меня в люди.

После его отъезда зимой всё потихоньку встало на свои места, кроме моей метущейся души. До самого лета мама лишь изредка разговаривала со мной на эту тему, стараясь спрятать от меня свои тяжёлые мысли о расставании, которые, несмотря на то что именно она была его причиной, всё равно росли в ней по мере приближения лета. Я же жил предвкушением, поэтому старался не заговаривать с ней об этом, замечая, что она уклоняется от подобных попыток. Я эгоистично не замечал мучившей её печали и не принимал в расчёт, что оставляю своих уже престарелых родителей одних без какой-либо поддержки.

Как обычно перед тем, как сделать что-то важное и судьбоносное, накануне отъезда меня не покидало чувство сомнения в целесообразности затеянного мной предприятия. Это чувство сродни инстинкту самосохранения, предостерегающего нас от совершения лишних глупостей в самый последний момент и направляющего нас в спокойное течение нашего повседневного бытия. Тех, кто не справляется с этим чувством, обычно считают трусами, а тех, кто его на протяжении длительного времени умудряется игнорировать, направляя его по своему усмотрению – великими людьми.

Это чувство степенности всегда держало меня под своим контролем. Как только меня озаряла очередная авантюрная мысль, оно зарождалось во мне, росло под прикрытием первоначальной эйфории от осознания её «гениальности», но потом, по мере того, как она катилась себе по весям моего разума и к ней прилипали все минусы и все отрицательные эмоции, в которые могла вылиться реализация моего плана, она превращалась уже в огромное, колющее своей непредсказуемостью, сомнение, грызущее меня изнутри вопросами типа «Зачем мне это?», «Может, это всё-таки слишком трудно для меня?», «А если не получится, тогда что?». Все эти вопросы и колючая неуверенность в конечном итоге перевешивали чашу моей решимости довести дело до конца.

И вот теперь эти вопросы летали в моей голове, как назойливые комары, кусали меня своими жалами сомнений, пытаясь заразить меня вирусом трусости и на этот раз. Но на этот раз моя решимость выстроила вокруг меня почти нерушимую броню из страха оказаться пустозвоном, заставляя меня терпеть жестокую твёрдость принятого решения.

«Я всё обдумал, со всеми уже мысленно попрощался, и давно уже всё решил, – пытался я кормить себя этими убеждениями накануне поездки. – Так что не сегодня, мелкие твари! Давайте-ка забирайтесь обратно в ту дыру, откуда вылезли, и оставьте меня наконец в покое!»

Катя пришла ко мне накануне того дня, когда я должен был уехать. Мы молча пошли с ней к обрыву, на моё место со скворечником, где мне, помимо его самого, предстояло оставить столько тёплых воспоминаний.

– Удивительное место, – сказал я, нарушая молчание. – Будто граница двух миров. Я всегда представлял себе, что здесь аванпост враждующих друг с другом царств степи и леса, а этот скворечник…

– Я буду скучать, – сказала Катя, не дав мне закончить свою фантазию.

Я не знал, как сказать ей тогда, что мне больше всего будет не хватать именно её. Молчание вновь повисло в воздухе едкой противной субстанцией, тронуть которую означало испачкаться в её липком противном веществе. Мне было стыдно. Стыдно признаться, как я боюсь. Стыдно сказать, что желание ехать уже давно прошло. Стыдно признаться, что я тоже буду очень скучать по ней. И рождённое этим стыдом молчание нельзя было преодолеть никакой силой. Моих бы сил тогда точно не хватило для этого.

– Я вернусь скорее всего. Немного погощу, посмотрю, как живут там, и вернусь.

Это оправдание уже начинало входить в привычку.

– Конечно, – сказала Катя неопределённо, то ли пытаясь подбодрить меня этим, то ли зная наверняка, что так оно и будет. Она улыбнулась и посмотрела на реку.

– А страж сегодня тих и спокоен. Наверно, у них перемирие, – сказала она.

Я посмотрел вниз на плавно текущую воду, в которой, будто в зеркале, отражалась моя трусость и нерешительность.

– Пойдём, тебе ещё собираться сегодня, – сказала Катя и пошла в сторону домов. На её лице тогда нельзя было различить печаль или горе, но улыбка, висевшая на её губах тяжким грузом разочарования, давала понять, насколько тяжело было для неё сейчас не заплакать. Я проводил её до дома, и мы расстались очень быстро, без долгих слов и прощаний.

– До встречи, – лишь сказала она на прощанье, а я в ответ, проглатывая горечь подступающих к горлу слёз, лишь молча помахал ей в ответ.

На самом деле в мыслях я был готов сдаться прямо здесь и сейчас наперекор своей лихой решимости, но никак не мог найти подходящего повода для этого, а вернее, упорно не хотел его замечать, глядя ему в глаза. Сомнение и решительность вступили в свою финальную