тень сомнения, которая постепенно накрывала все мои внутренние убеждения и мою казавшуюся незыблемой уверенность в завтрашнем дне. Я подспудно чувствовал каким-то новым для меня, не имевшим даже имени, ощущением, что очень скоро совершу что-то такое, что убьёт мою прежнюю жизнь и безвозвратно изменит меня самого, а вот в лучшую или худшую сторону, я не знал, потому что не понимал тогда, что убийство своей прежней жизни – уже преступление, за которое необходимо будет заплатить сполна. Я подсознательно видел конец своей нынешней жизни, в моих глазах представлявшийся мне как обрыв на окраине нашего посёлка. И после этого конца я не видел больше ничего, потом была лишь пустота и тишина, которую, вероятно, человек – или его душа – ощущает после прихода смерти.

Моя неопределённость и неуверенность нарастала с приближением конца учебного года, и я пытался развеять её мечтами и красивыми образами моего возможного будущего счастья, у которого не было даже никакой материальной основы, не говоря уже о том, что все эти мечты имели лишь трафаретные образы, заимствованные моим мозгом из телевизионных картинок. Тогда я представлял своё счастье как воплощение всех своих мечтаний о насыщенной городской жизни, как безликое и бесформенное пятно, не имеющее ни границ, ни цвета, ни плотности, а лишь надежду на возможное воплощение в жизнь.

– Я вот думаю, что счастье многие понимают неправильно… – начал я неуверенно в один из весенних вечеров, который проводил на краю обрыва вместе с Василичем. – Говорят, «Вот когда я буду счастлив…» или «Счастье пришло ко мне…», как будто оно поезд, приходящий на железнодорожную станцию и забирающий нас навсегда в свои плацкартные вагоны. Как будто вот так живёшь, живёшь, а потом – раз! – и налетел со всего маху на это самое счастье, споткнулся об него, а вместо увечий получил то, что заставляет тебя видеть во всём вселенскую благодать.

Василич отвлёкся от своих мыслей, в которые блаженно погрузился во время созерцания ночного неба, и с улыбкой посмотрел на меня.

– Интересные мысли, Коль, только…

– А вот мне кажется, – нетерпеливо перебил я его, не дав даже закончить фразу, – что счастье это поезд, в котором мы едем всю жизнь, только не можем этого увидеть и понять, потому что привыкли всю жизнь находиться в этом поезде. Это как, знаешь, я смотрел один фильм, где человек всю жизнь жил в огромном доме со всеми удобствами, но у него была мечта купить себе новый, ещё более большой и красивый. И он всю жизнь работал и копил деньги на этот новый дом, пока в один прекрасный момент не осознал, что его дом очень даже хорош, но он не желал этого понимать всю жизнь, ослеплённый желанием чего-то большего. Только вот он понял всё это накануне собственной смерти, поэтому пожить с этим ощущением ему удалось очень недолго. Так и мы все, вероятно, несясь куда-то на своём поезде жизни, не желаем понимать, что всё, что нам нужно, это и есть этот поезд, и единственная цель, которой мы можем достичь, это доехать на нём до конечной станции.

Василич на минуту задумался, смотря куда-то в темноту безмолвной ночи и улыбаясь сам себе. Я с трудом мог представить себе развитие его мыслей, но мне почему-то показалось, что я в целом угадал то, как он хотел окончить свою фразу. Несмотря на эти слова, которые я сам и сказал, я в то же время никак не мог принять их, поддаваясь устоявшемуся во мне представлению о счастье как о противоположном береге реки, до которого ещё нужно доплыть, не понимая тогда, что оно и есть эта самая река, в которую просто нужно окунуться с головой и отдаться её плавному, а местами и чуть более сильному, течению. Однако тогда я не мог понять и осознать всей глубины – а вместе с тем и простоты – этой мысли, смысл которой состоял в том, что счастья нельзя достичь в какой-то определённый момент, а его можно только принять, очистив свой взор от туманных иллюзорных маяков, выдающих себя за источники счастья, светящих далёким тусклым манящим светом. Оно же в каждом нашем шаге, каждом действии, каждом прожитом нами мгновении, в каждой мысли и каждом слове. Оно никогда не где-то, не в чём-то другом, кроме нас самих, оно не в будущем и не в прошлом, оно всегда только здесь и сейчас, всегда осязаемое, но всегда игнорируемое нами ради нашего обманного желания всё же его достичь.

Катя была счастлива, потому что проживала каждый день и каждое мгновение как единственные и никогда не повторяющиеся, как последние в жизни – что и было, на самом деле, правдой – а мы все только стремились к своему призрачному счастью, ожидая, когда же до него начнут продавать плацкартные билеты в один конец.

Я был благодарен Кате за то, что она за это относительно короткое время сумела силой своей неповторимости вытащить меня из ямы трафаретного мышления. Она практически напрочь искоренила мой конформизм, добравшись до тех участков моего мышления, которые я боялся кому-либо открывать, чтобы не показаться вдруг каким-то особенным. Кате удалось убедить меня в том, что быть особенным не только нормально, но это ещё и единственная наша обязанность перед самими собой. Открыв передо мной все грани своей личности, она помогла мне увидеть в себе нечто большее, чем просто стандартизированную деталь, снятую с конвейера по изготовлению общественных идеалов, и научила меня думать по-настоящему, а не пересказывать чьи-то чужие мысли.

Всю весну и первую половину лета мы наслаждались обществом друг друга, переживая самые светлые и тёплые чувства юношеской влюблённости. Мы гуляли, ходили друг к другу в гости, скрывая нашу привязанность от родителей какими-то очень трудными школьными заданиями или подготовкой к экзаменам. Мы ходили в лес, где, упоённые безумным очарованием просыпающейся природы, молча лежали на молодой траве и смотрели снизу вверх на стройные стволы вековых сосен. Мы вели себя так, будто всё это будет продолжаться вечно, и я в минуты наслаждения Катиным обществом, солнечным теплом и тишиной весеннего леса иногда совсем забывал о том, что через каких-нибудь пару месяцев вся эта идиллия закончится, а попытки возродить эти светлые минуты может уже никогда не быть. Иногда в такие минуты, смотря на её улыбающееся лицо, я вдруг вспоминал про неизбежность расставания, и мне становилось почти физически дурно от этих мыслей. В этот момент она всегда замечала мою скованность и моё стыдливое выражение лица, которое