Иван Семенович имел довольно заурядную внешность. Потертый костюмчик должен был демонстрировать всем мелочность и недоходность его бизнеса.

Он убалтывал молодого парня с подсвечником в руках: строил презрительные гримасы, разводил руками, крутил головой. Парень смотрел на Ивана Семеновича умоляющими глазами. Подсвечник, даже на беглый взгляд, был серебряным, примерно середины девятнадцатого века. Я потихоньку наблюдала за нехитрыми манипуляциями. Наконец, согласно сценарию спектакля, парнишка уломал-таки перекупщика. Тот тяжело вздохнул и с горестным видом — от себя, дескать, отрываю — отсчитал молодому человеку несколько невеликих денежных купюр. Вот и вся операция. Облагодетельствованный парень радостно пошел восвояси, а подсвечник исчез в темном чреве киоска.

Нет, подходить к такому тертому калачу с разговорами о горестной Васиной судьбе бесполезно. То есть подойти-то можно, но вряд ли я выясню то, что хотела. Здесь надо действовать совсем по-другому. Как? Я пока не знала.

Незаметно покрутившись еще какое-то время вокруг киоска, я поехала домой.

Только не подумайте, что мне удалось успокоиться и забыть о своей любимой Мусе. Уже вечера три я методично прочесывала окрестные помойки, подъезды и допрашивала с пристрастием местных мальчишек. Все бесполезно. Говорящую кошку с голубыми глазами и пушистой дымчатой шубкой никто не видел. В квартире стало тихо и одиноко.

Даже циперус начал желтеть от тоски. Никто его не объедал, и он почувствовал свою ненужность. Я была в полном раздрае, ничего умного в голову не лезло. Даже не подозревала за собой такой сентиментальности. Вот и сегодня тоже: села за бумаги (на работе не успела доделать и пришлось взять домой), а сосредоточиться не могу. Все думаю, где сейчас моя кошка. Добралась она, глупая, до своей Балинезии или нет. И так расстроилась, что даже Мусин голос померещился. Пришлось пойти на кухню, накапать валерьяночки. Только минуты через три — снова Мусин голос, но как-то глухо, словно издалека. Не веря своему счастью, я затаила дыхание и прислушалась. Точно Муся! Голос шел из коридора. Секунды хватило, чтобы вылететь в прихожую и распахнуть входную дверь. А за ней сидит моя красавица и произносит обиженный монолог. Слегка отощала, шерстка потускнела, а так в полном порядке. Вот оно — трогательное воссоединение семьи! Я прижала кошку к груди, та в ответ умиротворенно замурлыкала. Ну просто Рембрандт «Возвращение блудного сына», точнее, блудной дочери. Забыв про дверь, я потащила кошку к ее любимой мисочке. Но Муся повела себя весьма странно. Она оттолкнулась от моей груди лапами, вся изогнулась и прыгнула на пол. Потом, жалобно мяукнув, выскочила в коридор и уселась перед открытой дверью в прежней позе.

— В чем дело? Ты что, совсем одичала в своих странствиях?

Муся против обыкновения молчала. Я выглянула в коридор. На лестничной площадке между этажами сидел здоровый полосатый кот. Самый настоящий уличный котяра. Вид у него был скромный, но независимый. Так вот что искала Муся в своих опасных путешествиях. Любовь! И нашла. По всей видимости, они решили отныне жить вместе. И Муся, как благовоспитанная девочка, привела его к себе домой.

— Муся! Что это такое? Ведь ты почти королевского происхождения. Можно сказать, иностранка. А твой кавалер просто жалкий бастард. У него и мисочки-то собственной никогда не было. Где ты его нашла, на помойке? — полезли из меня сословные предрассудки.

Кошка коротко мяукнула и не двинулась с места. Решай! Или мы вместе зайдем, или вместе уйдем — означал ее демарш. Что мне оставалось делать? Любовь — такая штука, которая побеждает все сословные и прочие различия. Это давным-давно известно из мировой литературы.

Я распахнула пошире дверь:

— Проходи, курцхаар бродячий. Запомни, гадить только в лоток. И блох я тоже не потерплю.

Остаток вечера ушел на санобработку и кормление. Сытые и благостные, коты дремали, прижавшись друг к другу. Душа моя успокоилась. А когда душа спокойна, то и мозги работают лучше.

Есть только одна возможность продвинуться в моем расследовании. Да и то, по зрелом размышлении, способ этот, как бы помягче выразиться, немного противоправный. Но меня уже затянула таинственная и опасная игра.

Я не сильна в медицине, но помнила, что врачи иногда проводят определенные манипуляции, называемые провокацией. В организм человека вводятся особые вещества. В ответ на это болезнь ярко проявляет себя, становится узнаваемой. И тогда ее можно лечить. Нечто подобное мне и придется осуществить. А уж получится или нет — покажет время.

Я подошла к полочке с маленькими статуэтками. В основном это были образчики послевоенного советского фарфора. Вещи относительно недорогие. Есть, правда, парочка фигурок, достойных пристального внимания коллекционеров. Таких, как, скажем, этот красноармеец с ружьем — представитель агитационного фарфора тридцатых годов. Как он попал в нашу семью — теперь трудно сказать. Возможно, это был чей-то подарок. Нет, красноармейца жалко. Выберем вещичку попроще. Вот — изящную белую с перламутровым отливом балерину. Значок на донышке свидетельствовал, что фигурка изготовлена на Ленинградском фарфоровом заводе. Такое начертание аббревиатуры ЛФЗ применялось в конце пятидесятых годов. Вполне пристойно, но сдержанно. Нездоровый ажиотаж пока не нужен.

Вздохнув, я протерла статуэтку влажной тряпочкой, аккуратно упаковала в старую коробку из-под ботинок и мысленно попросила у мамы прощения. Путь мой теперь лежал к ларьку Ивана Семеновича Болбота.

Иван Семенович встретил меня благосклонно.

— И что же вы принесли, дорогая? — Он покосился на коробку.

За «дорогую», конечно, спасибо, но пора начинать первое действие задуманной пьесы. Старательно разыгрывая смущение пополам с надеждой, я развернула фигурку.

— О-о! Такого добра у меня навалом! — подал свою реплику мой партнер по пьесе. Разочарование в голосе было вполне убедительным.

В ответ на это я речитативом забормотала про скромное мамино наследство и свою великую денежную нужду. Дальше последовала сцена, уже разыгранная однажды на моих глазах, в истории с подсвечником. Поломавшись еще некоторое время, как и положено по сценарию, Иван Семенович внял моим мольбам.

— Больше сотни дать не могу-

Ну и жук! Даже по нашим скромным провинциальным меркам, балеринка тянула баксов на двадцать, а в столице за нее можно было взять втрое больше. Но я не подала вида. Теперь следовало немного поторговаться.

— Пожалуйста, хотя бы сто пятьдесят!

— Только для тебя, дорогая. Сто двадцать — последняя цена.

Иван Семенович имел вид человека, разоренного вконец. Станиславский отдыхает! Фигурка бесследно исчезла в его цепких руках, а я обогатилась на целых сто двадцать рублей. На прощанье хитрован-перекупщик с небрежным видом закинул удочку:

— Если надумаешь еще что-нибудь продать — приноси. Так и быть, помогу. Мне всегда жалко молодых и безденежных.

«Жалостливый ты наш!» — подумала я, а вслух произнесла: