всегда произносили с придыханием. Ловить на себе взгляды дяди Толи, маминого брата, — Паш, а папа сказал, что ты плебей, — холодные, внимательные, в которых сквозило что-то ещё помимо холодности и внимательности, и Павел теперь понимал, что. И ведь он, Павел, бывал в этом доме лишь иногда, а Серёжа… Серёжа в нём жил. Дышал этим отравленным, пронизанным ненавистью к настоящему и преклонением перед тем, что давно умерло, воздухом. Впитывал в себя, не знал по сути ничего другого, не хотел знать. Так что, нет, не псих Серёжа Ставицкий, не псих. Тут другое.

Задумавшись, Павел споткнулся о ступеньку, поднимаясь в машинный зал, чуть было не растянулся, но вовремя схватился за перила. Это не ускользнуло от внимания Марии (как там её — Георгиевны, Григорьевны? Павел, хоть убей, не мог запомнить её отчество), она обернулась и тут же разразилась насмешливой тирадой:

— Не ушиблись, Павел Григорьевич? Осторожней надо, что-то вас ноги не держат совсем. Как же дальше вы нами руководить-то будете? Тут бегать по лестницам о-го-го сколько придётся, мы километры за день наматываем, и вам отсидеться в кабинетике не удастся и не надейтесь.

Эта девчонка (Павел про себя уже окрестил её девчонкой, хотя, скорее всего ей было лет тридцать с хвостиком, но уж больно она была быстра, стремительна, да и редкие веснушки на чуть вздёрнутом носе придавали её круглому лицу что-то детское и отчего-то знакомое) как специально, задела его по живому. Руководить. Чтобы руководить такой махиной, нужны знания, специальные знания, глубинное понимание процессов, а он — что греха таить — давно выпал из обоймы, и хоть старался, насколько мог, поддерживать в себе инженерные навыки, но понимал, что большая политика, подхватившая его четырнадцать лет назад, высасывает все соки, слишком мало оставляя времени и сил на всё остальное.

До покушения, пока Павел был ещё наверху, а Руфимов уже внизу, оживлял спящее оборудование, испытывал, обкатывал, опробовал, они созванивались каждый вечер. Обсуждали сводки и отчёты, которые Марат исправно передавал. И уже тогда Павел понимал, что он уступает. Проигрывает Марату. Не понимает всех тонкостей. Конечно, сказывалось и то, что Руфимов был внизу, в деле, железо руками трогал, а он, Павел, видел только цифры на бумаге, но всё же основная причина была в другом — в опыте, которого Павлу так не доставало.

— Что молчите? Язык прикусили? Неловко приземлились, да?

Павел открыл рот и тут же закрыл. Он совсем не понимал, как себя вести с этой Марией. Анна, что шла рядом, бросила на него косой взгляд, в котором Павлу почудилась плохо скрытая насмешка. Впрочем, Анна его и спасла, перебила эту язву, из которой — Павел видел — уже готова была высыпаться новая порция издевательских шпилек.

— Мария Григорьевна, мы, наверно, с Катюшей сразу должны пройти к раненым, я так думаю. Вы по телефону говорили, что ранен не только Руфимов, есть и другие. Кто самый тяжёлый здесь? И они все в одном месте или как?

— Всех тяжелее ранен Марат Каримович, — язвительные нотки в голосе Марии исчезли, словно их и не было. — Мы его в его же кабинет и перенесли. В него два раза стреляли, эти… У остальных, вроде, не такие тяжёлые ранения, но я не врач, я точно не скажу. Мы всех разместили в одном из подсобных помещений, они у нас по периферии машзала находятся, тоже от кабинета Марата Каримовича недалеко. В общем, сейчас всё сами увидите…

Анна, оставив Павла позади, поравнялась с Марией и принялась задавать той вопросы. Про него обе женщины тут же забыли, шли впереди, разговаривая так, будто были знакомы друг с другом чёрт знает сколько лет. Это удивляло. Сколько Павел Анну знал, она всегда с большим трудом сходилась с людьми, а уж с женщинами особенно, и с незнакомыми всегда держалась настороженно и натянуто. А тут… чёрт знает что. Идут, беседуют, как две подружки. Павел шагал следом за ними, глядя на ровные женские спины, обе, обтянутые белыми халатами — Анна свой так и не сняла, — пытался прислушаться к разговору, но они говорили вполголоса, и о чём, Павел не слышал. Да и за спиной громко сопела Катя, то ли шмыгая носом, то ли всхлипывая — девочка выглядела чем-то расстроенной. Наконец Павел не выдержал, негромко кашлянул, привлекая к себе внимание, и обе женщины, как по команде, обернулись.

— Я тоже сначала к Марату, — он вдруг почувствовал себя мальчишкой, который пасовал перед девчонками, и даже голос его слегка дрогнул, провалился, рассыпался просящими нотками. Что, чёрт возьми, с ним происходит? Павел почувствовал, что краснеет, поймал колкие смешинки в серых глазах Марии и лёгкое удивление на тонком лице Анны, разозлился и на себя, и на этих двух чёртовых баб, сказал, стараясь спрятать охватившее его замешательство под жёсткими словами. — Мне сначала надо с Руфимовым всё обговорить. Что здесь и как. Про работы, что сделано, что не сделано. Посмотреть отчёты…

Он не договорил, споткнулся об Аннин взгляд.

— О чём и когда вы, Павел Григорьевич, будете говорить с Маратом Каримовичем буду решать я. Как его лечащий врач. А технические вопросы вы обсудите с Марусей.

— С какой ещё Марусей? — оторопел Павел, уставившись на Анну.

— Он что, всегда такой? — подала голос Мария.

— Да, Марусь, — Анна повернулась к ней, и её тонкие губы тронула улыбка. — Боюсь, тебе придётся нелегко.

* * *

На худом лице Марата не было ни кровинки, на фоне общей бледности неестественно выделялся острый, подёрнутый иссиня-чёрной щетиной подбородок и лихорадочно блестевшие чёрные глаза — бешеные глазищи, как говорила Сашка, Маратова жена, а он её всегда поправлял: «Не бешеные, а страстные».

— Пашка, живой чёрт! — Марат постарался приподняться, но не смог. — А я вот не в форме. Немного.

Павел быстро прошёл и опустился на стул, рядом с Маратом. Руфимов лежал на диванчике, который был короток и не вмещал в себя всего длинного тела Марата — под худые свисающие ноги кто-то подставил ещё один стул.

— Помнишь, ты меня всё пилил — поставь в кабинете диван, поставь диван, вот видишь, я тут поставил. И вот — пригодился, — Руфимов, поймав взгляд Павла, быстро пробежавшийся и по дивану, и по всей сооружённой шаткой и неудобной конструкции, попытался пошутить,