То был князь Данила Холмский, высокий, тучный старик с сивой бородой на два посада, и любимец государев дьяк Федор Курицын. Опять степенно раскланялись все, осведомились о здоровье неторопливо и уселись.

– Так… – сказал князь Иван Патрикеев. – Так что же, по-твоему, нам делать надобно?.. Это мы о делах наших толкуем, – пояснил он вновь прибывшим. – Что-то словно у нас они маленько позапутались… Ты сам знаешь, не больно нас много, однодумов-то, да и то есть промежду нас и такие, что, пожалуй его государь окольничим или сына его рындой, он враз от дела отшатнется и против нас станет…

Все ходили вокруг да около. Вся суть забот их была в том, что великий государь с каждым днем забирал все больше да больше силы и оттирал их на задний план. Но говорить напрямки опасались: с Иваном шутки были плохи. Князь Семен заглянул за дверь.

– Ну, что же там? – спросил он старого дворецкого.

– Все готово, княже… – поклонился тот в пояс.

– Жалуйте, гости дорогие, хлеба-соли наших откушать… – обратился приветливо князь Семен к гостям. – Батюшка, князь Данила, князь Василий, жалуйте…

Он знал, что за чарками языки развяжутся скорее.

Все направились в сени. Князь Василий едва оторвался от фряжской Богородицы, с которой он глаз не сводил, и подавил тяжелый вздох…

Все, помолившись, чинно расселись за отягченный всякими брашнами и питиями стол. Посуда была вся деревянная, с позолоченными краями, изготовленная монахами по монастырям. Оловянные торели и блюда были еще большой редкостью. Тарелок, вилок, ножей не полагалось совсем, ели перстами. Хрусталь был такой редкостью, что его упоминали даже в завещаниях. У князя Семена все было богаче других, но все же простота большая была во всем обиходе. Роскошью были разве только серебряные кубки, которые стояли перед каждым гостем: они были обязательны, чтобы пить здравицы.

– Ну, во здравие великого государя…

Все выпили до дна, но без большого воодушевления… Расчеты князя Семена оправдались: языки стали мало-помалу развязываться. В молчанку играть было невозможно, дело не терпело. Если большие князья отстаивали свои права и преимущества, то люди середние, как Берсень или дьяки, те стремились дать Руси во всем порядок.

– Так вот, гости дорогие, быка надо нам брать за рога… – сказал князь Семен. – Ходить вокруг да около времени нету. Жизнь пошла у нас не по старине, не по обычаю…

– Верно, княже… – согласился бойкий Берсень. – С тех пор, как Софья у нас появилась, и началось это нестроение наше. Которая земля переставляет свои обычаи, та недолго стоит. Теперь государь, запершись, все дела государские у постели решает. На людях он показывает, что встречь слово любит, что не гневается даже, когда к делу, и на поносные и укоризненные слова, а потом все на свой салтык повернет. В старину так не водилось. В старину бояр и советников слушали. С этим высокоумием и несоветием великого государя трудно земле управу дать…

– Вон Курбский все об отъезде толкует… – сказал князь Данила Холмский. – Может, он и отъедет, а может, и голову тут оставит. С великим государем жди всего. Софья-то, сказывают, беременна. Ежели она родит государю сына, положение ее станет еще крепче: Ивана Молодого великий государь не больно жалует…

– Да чего там и жаловать: ни с чем пирог… – сказал сурово дьяк Жареный.

– Ох, как бы не ошибиться тут!.. – покачал тяжелой головой своей князь Семен. – Думается все мне, что Иван рохлей только прикидывается, а коготки есть и у него. Может, потому он все и охает, что при ндравном родителе-то эдак жить покойнее… Ну, во здравие дорогих гостей!.. Князь Данила, что же ты?

Зазвенели кубки.

– Рохля он или не рохля, это дело второстепенное… – поглаживая свою соболью бороду, проговорил обстоятельный дьяк Федор. – Надо дело поставить на Руси так, чтобы во всем закон был, а не то что – куда хочу, туда и ворочу. Надо по правилу жить…

– Вот Судебник скоро составят, и будет всем закон… – притворился непонимающим хитренький Токмаков.

– Я не о том говорю… – с некоторой досадой отозвался Курицын. – Судебник-то – закон для народа, а закон нужен для всех. Иной раз поглядишь и не поймешь, не то Русь – вотчина великого государя, не то государство, не то помещик он, не то верховная власть…

– Да ты это к чему?

– А к тому, что и для великого государя не усмотрение надо, а закон… – сказал дьяк. – Ему же так лучше будет… – поторопился он смягчить. – Вот, скажем, наследником у нас теперь Иван Молодой. А о Софье толкуют, что она беременна. Так вот: ежели она родит сына, кто же будет наследником? Неизвестно. Вот тебе смута и готова. А надо, чтобы закон это предусмотрел…

– Да и трудно такую державу, как Русь, одному управить… – сказал князь Семен. – И с законом трудно, а без закона и того труднее. Негоже, что великий государь бояр стал от совета удалять.

– Да и то сказать: зачем будем мы отказываться от прав наших? – вставил князь Данила.

– Все это так, да как вот к делу-то подойти? – сказал Токмаков. – Умный подход – это уже полдела…

Помолчали: говорить или не говорить? Но дело не терпело.

– Ежели у Софьи родится сын, то, пожалуй, Ивана Молодого великий государь от дел отставит… – сказал князь Иван Патрикеев. – А за новым наследником-то Софья стоять будет. А это такой бабец, что… Ну да чего там толковать-то, сами знаете…

Точек над i бояре не ставили, но все понимали, что в предстоящей игре опираться надо будет на Ивана Молодого, провести его, в случае удачи, на престол, а предварительно заставить целовать крест на том, чтобы при государе совет боярский был. А что он теленок-то, так это, пожалуй, и лучше. Все отдавали себе отчет, что игра такая при Иване III и тяжела, и опасна, но не хотелось старым державцам в простых слуг государевых превратиться, а второе – в этом дьяк Курицын был вполне прав, – надо же, в самом деле, и о Руси подумать, надо ей закон и порядок дать…

И долго шумели просторные сени именитого князя речами застольными. Несмотря на выпитые вино и меда, все были начеку, но, и недоговаривая, все же общую линию наметили, а те, что похитрее и в делах человеческих поопытнее, те наметили уже потихонечку и линию поведения личного: как и когда, в случае чего, отойти в сторону, как и когда обскакать сегодняшних союзников, а буде понадобится – и свалить их и по ним подняться повыше: иначе дела человеческие не строятся.

В Москве отошли уже вечерни. Широко раскинувшийся по своим холмам – их было совсем не семь, как, в подражание Риму и Византии, утверждали некоторые славолюбцы, – город в лучах заката был весь золотой. Благодаря хозяина тороватого за угощение, гости встали из-за стола и один за другим, не сразу, выходили из сеней на ярко сияющий двор. Слуги с конями поджидали их у крыльца. И в то время как князь Василий, уже сев на коня, сговаривался о чем-то с Берсенем, из соседних хором князя Холмского, из высокого терема, на него с восторгом смотрели из окна косящатого чьи-то горячие голубые глаза…