Выставка, организованная этими женщинами, объединила в себе две разные традиции изображения человеческого тела. Первая традиция заключается во взгляде на анатомию через призму хирургов-художников прошлого, например Чарльза Белла, и традиционных медицинских иллюстраторов, которые стремились запечатлеть больных и обезображенных людей в образовательных целях. Хотя эти картины были красиво выполнены, они зачастую оказывались вырваны из контекста – жизней и историй женщин, на них изображенных [2].

Корни второй, более древней традиции уходили в классицистические представления о здоровье. Тело здесь было отражением Вселенной. Если тело – это пейзаж, а болезнь – буря, в великой гармонии которых мы играем лишь маленькую роль, то мир вокруг нас таит в себе ключ к восстановлению внутреннего равновесия.

Когда Джейми видит опухоль на своей маммограмме[59], она не приходит в ужас. Наоборот, она считает опухоль «довольно красивым серым светящимся шаром, похожим на полную луну, увиденную через бинокль». Когда Кэтлин лежит в своем саду и наблюдает за стаей птиц в кроне рябины, в ее голове всплывают воспоминания о той коагулированной[60]. «Птицы – это уплотнения в ветвях деревьев. Иногда я почти слышу сладкую дикую музыку, – пишет она в одном из стихотворений в прозе. – Она играет в пустотах между листьями рябины». Звуки, которые доносятся издалека, напоминают ей о «звуках узлов, которые распутываются сами, и о милостивом безразличии мира». На картине, сопровождающей стихотворение, шрам изображен в виде ветви рябины. Текст стихотворения на картине был покрыт слоями гипса и шеллака, а затем местами снова сделан заметным, будто слова и листья рябины обретают новую жизнь. На другой картине изображена роза собачья[61], чьи очертания по форме напоминают шрам Джейми; роза появляется на запятнанной странице, словно украшение средневековой рукописи.

Отличительная особенность рака молочной железы заключается в том, насколько часто он передается из поколения в поколение от женщины к женщине. Джейми вспоминает, как в детстве она сидела на коленях у бабушки, зарываясь в ее грудь. Коллинс создала скульптуру, которая была задумана как «место, где можно почувствовать себя в безопасности; объятия женщины, коробочка, шкатулка с пуговицами или юбка – все, что может защитить человека от внешнего мира».

На последней картине изображены тысячи городских и береговых ласточек, которые ловят рыбу в реке, готовясь к осенней миграции. Они «целуют реку на прощание и открывают для себя дверь, в которую выпорхнут, как только дни станут короче», подобно Джейми, которая расстается с летом своего выздоровления. Время, отведенное на восстановление сил, должно восприниматься не как наказание, а как благословение. «Восстановление после операции было настоящим блаженством, – писала Джейми. – От меня никто ничего не требовал… Я просто гуляла вдоль берега реки и спала лучше, чем когда-либо раньше».

Название «Фриссюр» для проекта придумала Коллинс (это сочетание слов frisson – «трепет» и fissure – «расщелина»). Шрам – это своего рода расщелина на коже, и, как говорила Джейми, «обнаженное тело в шрамах не может не вызывать трепета». Умение Джейми обращаться со средствами языка и несентиментальность ее натуры позволили ей превратить ужас и боль восстановления от рака молочной железы в настоящий праздник жизни.

Меня взяли на экскурсию по маммологической клинике, где я встретил огромное количество полуобнаженных женщин, потому что мои наставники считали, что именно так я должен больше узнать о «выздоровлении». Совместный проект Джейми и Коллинс преподал мне урок, который я применил в своей врачебной практике: выздоровление подразумевает не только восстановление баланса внутри тела, но и вхождение в контакт со всем, что нас окружает.

В 1930-х годах увлеченный французский хирург по имени Пьер Барбет с энтузиазмом заинтересовался деталями распятия. Чтобы выяснить, может ли ладонь выдержать человеческий вес, он прибивал трупы к кресту. На основании своих предположений о весе Иисуса и размещении его рук относительно торса в ходе распятия Барбет сделал вывод о том, что гвозди были вбиты не в ладони Христа, а в кости запястья.

Прохождение обучения в сфере экстренной медицинской помощи походило на плавание в море человечности. Мой карманный учебник был для меня чем-то вроде лоции для моряков. Многие кабинеты не имели окон, а медицинский персонал работал посменно, как палубные офицеры. Запись на обучение напоминала запись в ряды морской пехоты: строгая иерархия медицинского персонала, белоснежные халаты, особые нормы поведения, пьяные посиделки после работы.

Однажды, когда я дежурил в дневную смену, на улице было солнечно, но в отделении горел только искусственный свет. По рации передали, что к нам на скорой везут мотоциклиста после аварии. Врач скорой помощи Гарри сообщил, что, хотя мотоциклист дышал и был в сознании, у него была тяжелая травма плеча и грудной клетки. Я хорошо знал Гарри: это был закаленный тяжелой работой, циничный, но опытный врач.

Через несколько минут к нам в отделение вбежал Гарри, толкая впереди себя каталку с пациентом. У мотоциклиста было очень бледное лицо и коротко стриженные черные волосы. Сперва я заметил жесткий защитный воротник из пластмассы и кислородную маску, а затем с облегчением понял, что пациент дышал самостоятельно. Гарри разрезал левый рукав кожаной куртки больного, чтобы измерить давление и поставить капельницу. Затем он наложил шину на правую руку, так как она безвольно висела под углом, словно сломанное копье.

– Крис Мак-Таллом, – сказал Гарри, – двадцать пять лет. Не справился с управлением на повороте на скорости 70–80 километров в час. Ударился об ограждение и перелетел через руль. У дороги стоял столб, и я думаю, что он ударился об него плечом.