— Бесспорно, — поддакнул Дериглазов.

— Честь имею, — попрощался полицейский.

— Честь имею, — ответил Ардашев.

— Позвольте, господа, я вас провожу, — засуетился Толстяков.

Когда визитёры уже спустились вниз по аллее, издатель долго глядел им вслед, потом закрыл лицо ладонями и прошептал:

— Лена, Леночка, милая, прости…

Адвокат сделал вид, что не расслышал. Он достал из кармана коробочку монпансье, положил под язык зелёную конфетку и, оставив Толстякова в одиночестве, пошёл обратно, к дому.

Вечер субботы Ардашевы, вместе со Стаховыми и Толстяковыми, проводили на концерте Фёдора Шаляпина, который шёл в театрально-концертной зале отеля «Кавказская Ривьера», напоминавшей огромный вагон. Такое сравнение, как нельзя лучше подходило для этого вытянутого в длину помещения, рассчитанного на шестьсот пятьдесят мест. Вместо кресел здесь стояли венские стулья, и солнечный свет проникал не только из стеклянных дверей, но и оконных проёмов, расположенных с левой стороны; правая же была глухой. В тёмное время суток зала освещалась восемью рядами электрических ламп, прикреплённых к самому потолку. Свободных стульев не было. Многие стояли в проходах, а иные — у открытых дверей.

Со слов Толстякова Ардашев узнал, что король русского баса остановился у своего старого друга Костарёва. Дача была известна в Сочи, как «Вилла Вера», названная так в честь жены владельца, урождённой Веры Мамонтовой.

Стоило Фёдору Шаляпину появиться на сцене, как публика разразилась неистовыми аплодисментами. Певец долго ждал их окончания. Стройный и высокий, в белом костюме, он производил величественное впечатление. Прошло несколько минут, прежде чем Фёдор Иванович подал знак аккомпаниатору и концерт начался.

Первой была исполнена «Ваксихическая песнь», затем — «Пророк». Крики «браво» слились в один неописуемый гул, дополненный бесконечными аплодисментами. А после песни «Молодешенькой в деревне я жила» народ стал скандировать: «Фа-у-ста, Фа-у-ста!». Исполнитель улыбнулся и сказал:

— Милостивые государыни и государи! К сожалению, я не могу спеть «Фауста», поскольку эта вещь трудна для концертного исполнения. Мы же не в опере.

Не давая зрителям опомниться, он перешёл к «Двум гренадёрам». И по зале неслось волшебное, точно спущенное с небес пение:

Во Францию два гренадера Из русского плена брели, И оба душой приуныли, Дойдя до немецкой земли. Придётся им — слышат — увидеть В позоре родную страну… И храброе войско разбито, И сам император в плену! Печальные слушая вести, Один из них вымолвил: «Брат! Болит моё скорбное сердце, И старые раны горят!..

А затем, с потрясающим драматическим пафосом великий певец передал глубину трагедии «Старого капрала» — своеобразную исповедь солдата за несколько минут до расстрела. И зал притих, точно каждый сам представлял себя на месте этого седого служаки, выкуривавшего последнюю трубку — эту своеобразную последнюю грань, отделявшую его от смерти:

В ногу, ребята, идите, Полно, не вешать ружья! Трубка со мной… проводите В отпуск последний меня. Я был отцом вам, ребята… Вся в сединах голова… Вот она — служба солдата!.. В ногу, ребята! Раз! Два! Грудью подайся! Не хнычь, равняйся!.. Раз! Два! Раз! Два! Да, я прибил офицера. Молод ещё оскорблять Старых солдат. Для примера Должно меня расстрелять. Выпил я… Кровь заиграла… Дерзкие слышу слова — Тень императора встала… В ногу, ребята! Раз! Два! Грудью подайся! Не хнычь, равняйся!.. Раз! Два! Раз! Два!..

После исполнения ещё нескольких произведений объявили антракт. В зале было душно, и народ потянулся в буфет. Человеческие ручейки лились через восемь боковых дверей, образуя одну большую реку в направлении нескольких накрытых белыми скатертями столов. У импровизированной стойки продавали пиво «Калинкин» и «Трёхгорное», портвейн № 113, оранжад, бутерброды с балыком, паюсной икрой и ветчиной, шоколадные конфеты россыпью и в коробках, лимонад-газес, коньяки: «Три звёздочки» и шустовский «Золотой колокол». Желающие могли откушать четыре сорта водки. Тут же торговали с лотка мороженым под названием «Снежное-нежное».

Вся компания, за исключением невесть куда подевавшегося податного инспектора, расположилась за одним столом. Холодное шампанское и мороженное пришлись, как нельзя кстати.

С площадки открывался удивительно живописный вид. Красный закат, казалось, подпалил море. В его ярком пламени золотились пальмы, и тлели края облаков.

После второго звонка публика заспешила в зал. Все уже расселись на свои места, а Стахов так и не появился. На сцену вновь вышел Шаляпин, и концерт продолжился.

— Странно, что до сих пор нет Пантелеймона Алексеевича, — на ухо мужу прошептала Вероника Альбертовна.

Клим Пантелеевич ничего не ответил, а лишь посмотрел на Екатерину Никитичну. Супруга податного инспектора то и дело поворачивалась к входным дверям, но мужа не было.

Выступление первого баса России теперь чередовалось с инструментальными миниатюрами его аккомпаниатора Фёдора Кёнемана и скрипача Николая Авьерино. Это позволяло Шаляпину отдыхать, поскольку в зале стояла такая плотная духота, что, казалось, воздух можно было резать ножом, как желе. Из-за этого зрителям пришлось довольствоваться только десятью исполнениями Фёдора Ивановича. Последней была знаменитая «Блоха». С первым аккордом зал затаился, предвкушая редкое по красоте произведение. Шаляпин, казалось, не пел, а играл своим голосом, точно это был какой-то волшебный инструмент:

Жил-был король, когда-то при нём блоха жила. Блоха, блоха. Милей родного брата она ему была. Ха-ха-ха-ха-ха блоха… Зовёт король портного: "Послушай ты, чурбан, Для друга дорогого сшей бархатный кафтан". Блохе, да-да хе-хе-хе-хе-хе блохе. Хе-хе-хе-хе-хе кафтан, Ха-ха-ха-ха-ха-ха, Ха-ха-ха блохе кафтан. Чтоб жарко и парко блоха моя жила, И полная свобода ей при дворе дана. При дворе хе-хе-хе-хе-хе блохе ха-ха-ха, Ха-ха-ха-ха-ха-ха блохе…

Стоило прозвучать последней раскатистой строке, как зал поднялся и утонул в нескончаемых овациях. Одни кричали «браво», другие — «бис», но певец поклонился и под бурные аплодисменты покинул сцену.

— Шаляпин в концерте, пожалуй, более интересен, чем в опере, — поднимаясь, заключила Вероника Альбертовна.

— Ты права, — согласился Ардашев. — В опере приходится считаться с декорациями, костюмами, и, в конце концов, с оркестром. Это рассеивает внимание. Здесь же, певец один на один со зрителем, и каждому из нас кажется, что он поёт именно для него одного.

— Послушайте, но куда же подевался мой муж? Кто-нибудь его видел? — забеспокоилась Стахова.

— Он шёл последним. Может, встретил кого? — предположил Толстяков.

— Не волнуйтесь. Наверное, он уже дома, — попыталась успокоить Екатерину Никитичну супруга присяжного поверенного.

— Конечно, дома, — согласился издатель. — Видать, не захотел сидеть в душном зале.