— Я ни на миг не сомневался в этом, — сказал я, — вы вообще кажетесь весьма основательной парой.

— Спасибо.

— Я не имел в виду сделать комплимент, Жанна…

— Конечно, нет, господин.

Тем не менее, было ясно, что она собирается принять это как комплимент.

— И как долго эта — эта деятельность — продолжается? — спросил я. Затем добавил, — нет, нет, не говорите мне, я не хочу знать.

Я был охвачен в тот момент смутной, неясной интуицией, чем-то вроде шестого чувства, чем-то другим, нежели сексуальными занятиями или фотографиями — чем-то, что находилось, скорее, ближе к недвусмысленному нарушению закона — но мне удалось отогнать это чувство проч.

— Это, конечно, должно немедленно прекратиться, — сказал я, — и эти негативы должны быть уничтожены.

— Конечно же, нет! Почему, почему?

— Если мне приходится говорить тебе об этом, значит, у тебя нет мозгов, которые, как я считал до сих пор, были, — ответил я.

— Господин, пожалуйста…

— Нет, Жанна. Нет. То, что вы делали, чудовищно неправильно. Хуже того, это, вероятно, противозаконно. С этого момента вы должны этого избегать. Вы понимаете меня?

Они не отвечали.

— Вы понимаете меня?

Неожиданно Жак сказал:

— Абсолютно.

— Отлично. Вы можете продолжать жить в подвале — в вашей комнате — все время. Как вы уже заметили, я удовлетворен вашей работой, и вы не беспокоите меня.

— Благодарим вас, — грубо ответила Жанна.

— Вы оба живете в этой комнате? — спросил я.

— Мы спим в ней.

— Вдвоем? На той кровати?

— Да. Но мы не совокупляемся.

— Надеюсь, что нет.

Я горделиво поднялся со стула.

— Думаю, что этого на сегодня хватит, — сказал я, — вы можете идти. До завтрашнего вечера у нас много работы. Ресторан — это беспорядок. Эти ресторанные критики просто свиньи.

— Мы поднимемся ровно в пять часов, Маэстро.

— Благодарю вас. Желаю вам доброй ночи.

— Сейчас уже утро.

— Тогда желаю вам доброго утра.

Затем он посмотрел на меня и сказал:

— Мне очень жаль, что мы обидели вас, Маэстро. Как бы то ни было, все, что мы делали с Жанной — мы делали для пользы II Bistro. Так происходит уже долгое время. Ни моя сестра, ни я не видим в этом никакого вреда, и мы — признаюсь вам откровенно — удивлены тем, как поступаете вы. Люди, которые платят нам за фотографии, совсем не бедные; более того, они проводят свой час наслаждения со мной — и, могу вам сказать, что это довольно редко является наслаждением для меня. Некоторые из них старые, некоторые — жирные, а некоторые — и то, и другое; некоторым нравится, когда я делаю с ними странные вещи, вещи, которые я предпочел бы не делать. Но все это ради II Bistro, как я уже объяснял вам. Я не думаю, что Жанне очень нравится стоять там, дожидаясь нужного момента, затем — щелк-щелк! — делать свои фото. Но мы деловые люди, заинтересованные в прибыли, в процветании II Bistro — и в вашем процветании. Мы хотим только служить вам. Вот почему мы здесь. Мы любим служить. И я снова повторяю, что мы сожалеем о том, что обидели вас.

Он изобразил странный небольшой поклон, и я был охвачен ужасным чувством вины.

— Ваши извинения приняты, — сказал я, кладя руку на его плечо. Плоть под хлопчатой рубашкой была теплой и податливой.

Затем Жанна сказала шепотом:

— Месье, вы так добры к нам.

Неожиданно она наклонилась вперед и нежно поцеловала меня в губы. Ее губы были сладкими и мягкими, с ароматом яблока.

— Я бы получила огромное удовольствие, — промурлыкала она в мое ухо, — если бы вы позволили мне переспать с вами, когда почувствуете необходимость в удовольствии. Когда вы захотите кого-нибудь, пусть это буду я.

— В этом случае никаких фотографий не будет, — добавил Жак — слегка не к месту, как мне подумалось.

— Хорошо. Мы еще завтра поговорим.

И, все еще чувствуя аромат ее губ, я смотрел, как они уходят. Вниз по лестнице, в свою комнату.

II Bistro действительно процветало. Я действительно заключил более чем выгодную сделку; между нами говоря, Жак, Жанна и я попытались сделать из пользующейся большим уважением, но, по существу, обыкновенной (и я честно признаю это) лондонской закусочной высококлассное заведение с разборчивой и обеспеченной клиентурой, в которую входили широко известные персоны из театральных и литературных кругов. Мы постоянно фигурировали на страницах, посвященных еде и заведениям в лучших воскресных приложениях, и критики (все, за исключением одного, о котором вы сами вскоре узнаете) были неизменно благосклонны. Все места были постоянно забронированы, каждую ночь, на несколько недель вперед. Я нанял молодого студента по имени Аксель, который приходил по вечерам для того, чтобы мыть посуду, а также пригласил на работу двух официанток для работы по выходным, когда мы были заняты. На самом деле, с течением времени я начал думать о том, чтобы ввести управляющего, чтобы я сам мог оставаться на кухне и меня никто не беспокоил, но Жак и Жанна были против этой идеи.

Конечно же, я знал, почему: на самом деле близнецы отлично служили мне, но было очевидно также, что они служили и сами себе столь же хорошо; я однажды сказал это Жаку, и в достаточно безразличной манере он более или менее признал это.

— Да, это так, — сказал он, — разве это не устраивает нас троих? Мы с сестрой зарабатываем деньги себе так же хорошо, как и вам. Почему бы и нет? Мы всегда к вашим услугам, и вы это знаете.

Управляющий был бы инородным элементом в этой уютной системе, я понимал это; близнецы явно собирались ревностно защищать свои исключительные права. Мои исключительные права, естественно, в первую очередь, и, прежде всего, на кухне.

О, кухня эта была моим раем, и я был богом, который главенствует над ней! Здесь, среди сверкающих кастрюль и сковородок, ароматов и блеска, и журчания воды, здесь, в своем благоухающем, кипящем, пузырящемся, изобилующем едой королевстве я был абсолютным монархом. Да, весьма большая доля моего творческого труда была все еще на стадии обучения — обучения, познания и инициации; параграфы эти я знал своим сердцем, ритуалы были доведены мною до совершенства, но священное искусство преобразования — оно все еще оставалось сладостной тайной, и в эти сокровенные секреты я только начинал проникать. Я был архиереем и прелатом, архиепископом литургий, которые разработал для служения культу плоти, и мое обучение все еще продолжалось. Бывали черные дни, когда я чувствовал себя совсем как новичок, беспомощный и неспособный, совершенно недостойным своего высочайшего призвания, так как я легко приходил в уныние, потерпев неудачу или придя к плачевным результатам; хотя я ни разу не сомневался в том, что был призван — призван и избран для того, чтобы служить своему могущественному и кровавому божеству. И во все времена я стоял на коленях — испытывая боль, зная о присутствий этого божества, о его налившемся кровью и неодобрительном взгляде, который следил за мной, видел каждое мое движение, осуждал мои попытки с беспощадной беспристрастностью, оценивал и составлял мнение, и выносил приговор. Тени великих мастеров моего искусства также были со мной, низко приклоняясь из своих чертогов на сияющих небесах, побуждая меня, заклиная меня никогда не довольствоваться достигнутым, шепча слова ободрения или упреков; они были моими спутниками в мечтах и наяву, и знание о победах, одержанных ими, неизменно вдохновляло меня стремиться к великому посвящению. Следовать за ними, не обмануть их ожиданий, — я поклялся, что буду невероятным; так как они разожгли огонь своих душ во мне, это было заданием всей моей жизни — сохранить это пламя.