с мужчинами. Осуществление подобных положений, многие из которых уже стали явью в целом ряде других стран несомненно способствовало бы общественному прогрессу.

Значительно более консервативными были программные положения, касавшиеся важнейших социальных вопросов российской действительности, в первую очередь крестьянского. Вопрос о ликвидации помещичьего землевладения не ставился. Зато говорилось о необходимости отмены всех юридических ограничений и ликвидации сословного неравенства крестьянства; говорилось о необходимости раскрепостить общину, создать мелкую земельную собственность «па отрубах и хуторских участках», развивать кустарные промыслы, сельскохозяйственный кредит и тому подобные положения, которые в этой части совпадали с программой реформ, намеченной П. А. Столыпиным{238}.

Казалось бы, октябристские положения «работали на будущее» и не могли не вызвать симпатий у широких кругов российской общественности. Однако этого не произошло. Во-первых, потому, что сознание народных масс в годы революции сделало огромный шаг вперед, их требования носили несравненно более радикальный характер. Реализация благопожеланий октябристов опоздала на несколько десятилетий. Во-вторых, программа обходила стороной тему о механизме осуществления данных положений. Главные надежды возлагались на думскую деятельность и на сильное, «деловое» правительство, способное осуществить необходимые нововведения. Новые времена выдвигали другие основные задачи, диктовали иные, куда более радикальные требования, которые не могли выразить праволиберальные круги.

Жизнеспособность октябристской идеи ставилась под сомнение даже в той общественной среде, с которой неразрывно был связан А. И. Гучков. Вот, например, что писал ему 20 февраля 1906 г. из Парижа его давний знакомый, представитель известной купеческой семьи И. И. Щукин: «Воля ваша, а самые хитроумные и благонамеренные попытки отреставрировать татаро-византийские палаты в европейском стиле модерн представляются мне несбыточной иллюзией… Зашибленный с детства, загнанный и забитый русский либерализм пугливо озирается, робко, как будто крадучись, восходит теперь на политическое поприще. Так в старое время, вероятно, входили трепетные просители в приемную грозного начальства. Недаром же порой трудно отличить партийную, программу от смирного — прошения»{239}.

Не способствовали росту популярности октябристской партии и резкие антиреволюционные выступления ее лидера, и в частности его поддержка в 1906 г. введения военно-полевых судов. На этой почве произошел раскол среди «отцов-основателей» «Союза 17 Октября»: между А. И. Гучковым, с одной стороны, Д. Н. Шиповым и графом П. А. Гейденом — с другой.

Неприятие октябризма и его лидера выразилось в поражении на выборах в I и II Думы, куда А. И. Гучков избран не был. Лишь в 1907 г., после изменения избирательного закона в результате «третьеиюньского переворота», он попадает в Таврический дворец по первой курии Москвы. К этому времени Александр Иванович был уже убежденным приверженцем столыпинской программы обновления России путем реформирования сверху общественно-политических институтов и хозяйственных структур. Он ясно видел, что «для создания социального мира надо поднять материальное благосостояние народных масс»{240}.

Между премьером и А. И. Гучковым существовали уже и довольно близкие отношения. Познакомились они лично в день открытия I Государственной думы 27 апреля 1906 г. в доме А. А. Столыпина, петербургского журналиста и брата новоиспеченного министра внутренних дел (П. А. Столыпин занял пост главы этого министерства 26 апреля). Между двумя политиками сразу же возникла «дружеская приязнь». Они часто встречались в неофициальной обстановке, обсуждали текущие политические вопросы, вырабатывали совместную тактику, обменивались письмами. Добрые воспоминания о П. А. Столыпине А. И. Гучков сохранил до конца своих дней.

Летом 1907 г. премьер предложил А. И. Гучкову, избранному к тому времени при его поддержке в Государственный совет, стать членом кабинета в качестве министра торговли и промышленности (первое предложение подобного рода было сделано еще в конце 1905 г. тогдашним главой правительства С. Ю. Витте). Однако столыпинским министром А. И. Гучков не стал, так как поставил условия, которые сочли неприемлемыми в Царском Селе (объявление программы деятельности кабинета и некоторые персональные изменения на министерских постах).

Как глава крупнейшей думской фракции, лидер октябристов всемерно старался организовать поддержку политики, кабинета. Однако довольно быстро осознал, что, с одной стороны, истинного примирения в стране не происходит, а с другой — что глава правительства не является действительным главой исполнительной власти, он всего лишь «отблеск ее». Выступая в 1917 г. перед следственной комиссией Временного правительства, А. И. Гучков довольно подробно обрисовал свое понимание причин поражения П. А. Столыпина и его курса, ознаменовавших и крах собственных надежд на успех реформирования монархии.

«Не может быть сомнения в том, — заявил он, — что правительство, даже в лице Столыпина, хотя оно и расходилось с требованиями радикальных кругов русского общества, все-таки ставило себе задачи, и если бы эти задачи были разрешена в том смысле, как оно себе их ставило, они привели бы к значительным улучшениям в нашем государственном и хозяйственном строе. Но здесь точно так же мы замечаем ту же борьбу закулисных влияний с видимыми носителями власти, и по мере того, как страх перед переворотом отходил в область истории, крепнут и растут эти элементы реакции. Здесь определяются как бы три гнезда реакционных сил: во-первых, камарилья (придворные сферы); во-вторых, группа бюрократов, которые устроились в виде правого крыла в Государственном совете, и, в-третьих, находящиеся уже вне законодательных учреждений и пребывающие в общественных кругах, так называемое объединенное дворянство»{241}.

Перечисленные три «гнезда реакции» стали объектом беспощадной гучковской критики. Хотя подобные выступления он всегда тщательно готовил, они были полны высокого эмоционального накала, выдававшего и семейный темперамент, и искреннюю обеспокоенность за судьбу Российской империи. Понятия «Россия» и «Российская империя» для него были неразрывны. Он неоднократно повторял, что любовь к России всю жизнь была для него религией{242}. Этой вере был предан до конца, ей приносил в жертву и свое спокойствие, силы, и, казалось, существовавшее политическое благополучие. По сути дела не было ни одного ведомства, института или значительного политического события, которые остались вне поля его зрения. Работал он много и напряженно. Неделями не виделся с семьей. «Благо России» занимал о целиком его: ум и сердце, а окружающая действительность постоянно возмущала, навевала самые грустные мысли, которыми он часто делился с женой. Вот, например, его письмо от 4 августа 1906 г.: «Голубушка Маша! Так тяжело на душе, что и сказать нельзя. Петербургские, или вернее Петергофские, впечатления совсем доконали меня. Никакого просвета, никакой надежды в ближайшем будущем. Мы идем навстречу еще более тяжелым потрясениям. И что еще вносит некоторое примирительное чувство, так это сознание, что невинных нет, что все жертвы готовящейся катастрофы несут в себе свою вину, что совершается великий акт исторической справедливости. Действительно, жаль отдельных лиц, до боли жаль, и не жаль всю совокупность этих лиц, целые классы, весь строй…»{243}.

После майского съезда в 1905 г. земских и городских деятелей Николай II пригласил А. И. Гучкова к себе для беседы, длившейся несколько часов. Сам факт подобной аудиенции свидетельствовал о том,