Но где бы стезя ни лежала,

Нам русская снилась земля.

Изгнание, где твоя жалость?

Чужбина, где сила твоя?

В зале захлопали. Оратор продолжал:

Мы знаем молитвы такие,

Что сердцу легко по ночам.

И гордые музы России

Незримо сопутствуют нам…

По залу снова пошел радостный гул.

— Да-да, — сказал официальный гость. — Сейчас, в эпоху гласности, мы печатаем и лучших эмигрантских писателей.

— Кого-кого он читал? — громко переспросил наш сморщенный старичок. — Набокова? Он был аристократ, я его книги не понимаю, я простой рабочий.

— Ну и не понимайте, — стыдясь перед нами за старичка, быстро сказал участник Великой Отечественной войны. — Пусть другие почитают.

— Пусть, — радостно согласился старичок. — Разве я против? Пусть каждый читает что хочет.

— Ну, это вы уж слишком, — сказал участник войны, беспокоясь: вдруг так говорить пока не следует?

— Давайте выпьем за гласность! — распорядился старичок. — Только за нее полными стаканами! Иван! — закричал он, — иди сюда, за гласность пьем!

— Тише ты! — низким баритоном отвечал ему с другого конца Иван Нестерович.

А милые женщины все носили новые и новые блюда: «Кушайте, пожалуйста».

Потом приехавший из Москвы артист пел русские романсы и песни, зал подхватывал.

Потом снова пошли речи. Замечательно говорили два главных редактора — украинской и венгерской газет. Оба старые убежденные люди, много видевшие, пережившие разные времена. Они говорили о том, как начиналась газета, о том, как была насущно необходима газета, как она объединяла русских людей, приехавших из России на заработки, от голода, от политических преследований. В зале вдруг повеяло тем живым воздухом давно минувших лет, когда так сильно было в Америке левое движение, профсоюзы, когда объявлялись и с кровью выигрывались массовые забастовки. 20—30-е годы вспоминали эти люди. Выходило в те годы много газет на русском языке, а из прогрессивных выжил только «Русский голос».

Зал, состоявший из очень пожилых людей, замер. Зал тоже вспоминал. Потом объявили, что выступит старейший читатель газеты. И он встал. Да, это был наш старичок.

— Я старейший! — гордо сказал наш старичок. — Я самый в этом зале старый. Мне девяносто четыре года. Удивились?

Он покосился на нас с торжеством. — Я читаю нашу газету с самого первого номера. Все новости узнаю из нее, вот так. Всегда помогал, чем мог…

— Помогал, помогал! — зашумели в зале.

— Будьте здоровы, живите долго! — сказал старичок. — Ура! Выпьем за здоровье! — жена щедро плеснула ему водки.

Он стоял очень ровно и, к нашему изумлению, совершенно трезвый. Со всех сторон подходили и целовались с ним старые русские люди. И со всеми он нас знакомил. Девяносто три, девяносто два, девяносто… Люди помоложе были ему уже не так интересны. Почти все наши новые знакомые оказались бывшими рабочими, почти все или родились в Америке, или были привезены сюда детьми еще в конце XIX века.

Потом снова запел артист из Москвы. Праздник разгорался.

А старичок между тем рассказывал:

— Как оказался в Америке? Приехал в 1910 году из Херсона. Было мне шестнадцать лет. Сначала был чернорабочим, потом на электрика выучился. Потом в армию забрали, воевал в первую мировую войну во Франции, немцы меня газами отравили, в госпитале лежал полгода. Потом пенсию дали — семьдесят восемь долларов. Потом? Всю жизнь работал. Теперь в отставке. Садик у меня, огород. Картошку, помидоры развожу. Теперь сын мое дело перенял.

— А вы в Советском Союзе бывали?

— Я? — удивился старичок. — Четыре раза был, к сестре ездил. Не видал ее пятьдесят пять лет. Умерла она уже. Старше меня была. Съездил бы еще, да здоровье не позволяет. А так… я закадычный патриот своей Родины! Иван, иди сюда, подтверди.

— Да, мы закадычные патриоты, — тихо сказала его жена. — Вот и дочка наша тоже. Наташа, предложи гостям мяса!

— Эта ваша дочь?

— Конечно. Вон и внуки сидят с женами. Мы все, русские, держимся вместе…

Наш старичок неожиданно встал. Ему захотелось спеть:

Степь да степь кругом.

Путь далек лежит.

В той степи глухой

Замерзал ямщик…

Дребезжащий голос его выровнялся, стал плавен, подчинившись мелодии песни. Ему подпевали жена, друзья-старики. Они выстроились вокруг него, прижавшись друг к другу.

Пела старая, казалось, давно ушедшая Россия. Окна в зале были открыты. Песня вырвалась на Манхэттен, где на ступеньках домов сидели негры, где торговали в своих магазинчиках корейцы, где славянские забегаловки и ресторанчики уже были полны русскими, украинцами, белорусами, поляками, литовцами, где в маленьких независимых театрах уже начинались представления — экспериментальные группы играли пьесы всех времен и народов, в том числе (перестройка!) уже шли и советские пьесы…

Старики пели. Зал замер так напряженно, как у Тургенева в «Певцах» слушатели-судьи. И ясно было, и никакие слова этого передать не могут, что есть на свете вечные вещи — Родина, ее народная культура, ее песни, неистребимо заложенные в нас с генами. Глухая степь, буран, братство людей, высота и благородство человека перед лицом смерти…

А коней моих отдай батюшке,

Передай привет родной матушке…

Мне вспомнилось, что мой двоюродный дед, любимый бабушкин брат дядя Дема, замерз в степи в санях, возвращаясь из города к себе в деревню. Значит, и я прикосновенна к этой песне, к ее печальному и вечному смыслу.

Песня лилась над Нью-Йорком, который готов, кажется, проглотить и переварить все что угодно, стереть у людей во имя сиюминутных задач и целей (в некотором смысле облегчая им жизнь) историческую память. А эти древние русские люди, так много и тяжело поработавшие в чужой стране, все пели:

А жене скажи, пусть не печалится.

Если есть другой.

Пусть венчается…

Почти столетними жизнями своими, пением старики доказывали, что память отцов и дедов — реальность, что корни живы, что Родина, как бы тяжело ни складывалась в XX веке ее история, остается Родиной, даже если в течение долгих десятилетий туда нельзя было ни вернуться, ни приехать погостить.

Наконец певцы смолкли, аплодисментов не было, зал молчал.

…С Иваном Нестеровичем мы договорились, что приедем к Большому дереву в самое ближайшее время.

3

Большое дерево оказалось найти нелегко. Мы крутили уже больше часа, а все никак не могли вырулить на маленькую улочку, расположенную в середине квартала. Наконец стоп: мелькнуло огромное дерево. А вдруг? Поехали наудачу.

Под