Три года назад Влада пыталась найти меня. Передавала через всех знакомых просьбу связаться с ней, говорила, что родила двоих детей, но живет без мужа. Мне передали ее просьбу. Спросили, можно ли дать Владе мой номер телефона, и я ответила, зачем, дети точно не от меня. В искаженной форме, но не изменившийся в сути, этот ответ Влада получила вместо номера телефона. Может быть, в то время она нуждалась в поддержке. Может быть, просто хотела сказать, что живет хорошо, и дети ее радуют. Может быть, она хотела узнать, радуюсь ли я. Все может быть. Тогда мне не было до нее никакого дела. Я не думала, что когда-нибудь увижу ее, так что спокойно существовала в своем тесном мире, а Влада осталась в своем. С удивлением и обидой, которая начинает заменять долгую память, вытесняя все, что было началом, оставляя только последние слова. А дети не от меня.

Я так часто вела себя безобразно по отношению к людям, что совершенно не понимаю, зачем они меня помнят. Зачем борются с собой, чтобы сохранить первую память. Я всегда делала то, что хотела. Уходила, когда хотела, не спрашивая. Мне не было чуждо чувство ответственности, но я все равно уходила, когда хотела. Потом могла вернуться, и меня вновь принимали. Ни с кем в жизни я не расставалась однажды и навсегда, даже если очень старалась. Мне хотелось расстаться с Владой, я постановила не знать о ней больше, но это постановление, как и многие другие, было всего лишь декларацией. А моя память о тех, кто был со мной, всегда память первая. Без усилий я запоминаю лишь то, что хочу помнить. И хочу помнить лишь то, что было светлым. От этого мне не удавалось понять внутреннюю борьбу других, их выбор между мной когда-то и мной сейчас. Никто из нас никого не знает, видит что видит, не больше. Наверное, в этом простом отношении к другим и себе есть что-то здоровое, но в этом точно нет моей заслуги. После детской травмы меня больше никогда не оставляли. Уходили и возвращались. А если не возвращались, то все равно уносили меня с собой. Мной никто не пренебрегал. Меня берегли и любили. Со мной всегда считались. Я попросту не знаю, кто позволил бы себе сказать обо мне то, что я сказала о Владе. Меня никто не использовал, я не видела грязи и пошлости в отношениях. И все это оказалось единственной причиной для безграничного удивления с наступлением Веры-Адидас. Я могла поверить в то, что кто-то меня не любит, но тот, кто меня не любит, не спит со мной. Тот, кто меня не любит, ничего мне не говорит и ничего от меня не слышит. Он не со мной. А если со мной. Как же быть с первой памятью. Бороться за нее, или навсегда запомнить последнее. С криком «ёбтвою» выйти в чистое поле, или выйти в чистое поле с криком «ёбтвою». Не вижу различия. Тот, кто видит, должно быть, счастливый человек.

Двенадцать лет назад мы с Валюшей долго готовились ко дню рождения Влады. Влада хотела остаться ночевать в монастыре, чтобы в день рожденья исповедоваться и причаститься. Если она остается ночевать, мы лишаемся возможности заниматься подарками вечером. Кроме того, нам хотелось поздравить ее так, чтобы при этом не присутствовать. В течение недели мы заказывали шоферу Игуменьи то, что он должен привезти, выезжая в город. Так, постепенно, мы собирали для Влады подарки. Нерешенным оставался вопрос цветов, их невозможно было купить заранее. Влада совершенно точно заметила бы одну из нас с цветами. Она пристально наблюдала за нашим поведением. Ей, как и любому ребенку, было чрезвычайно интересно знать, что ей подарят. Но мы с Валюшей делали честные и простые лица. По разработанной схеме я ушла со службы на пять минут в уборную. По схеме Валя, не певшая на клиросе, должна была подойти к Владе и отвлечь ее внимание. Куда бы я ни выходила со службы, Влада всегда смотрела на меня из окна, поэтому я невозмутимо прошло мимо шофера Игуменьи, который настойчиво сигналил, давая понять, что нужно забрать цветы. Вошла в корпус, вышла через минуту, забрала цветы, отнесла к себе в келью и вернулась на службу. Тогда со службы ушла Валюша, зашла ко мне, взяла цветы и отнесла их в подвал. Не знаю, насколько это было законным, но Валюша положила цветы в ванну, где стирали облачение священников. Эта ванна стояла в отдельной комнате и запиралась на замок. Валя пользовалась служебным положением. За цветы мы были спокойны. За подарки тоже. Мы прекрасно понимали, что Влада совершенно непринужденно может войти в келью ко мне или к Валюше и так же непринужденно может открыть любой шкаф. Мы подстраховались от ее непринужденности, и оставили подарки рядом с ванной, в которой лежали розы. Сейчас, когда я вспоминаю о нашей возне с подарками, мне становится смешно. Конечно, мы не могли подарить Владе ничего, что стоило бы дорого. У нас почти не было денег. Наши подарки были очень простыми. Наверное, именно поэтому нам так хотелось помимо подарков создать атмосферу праздника. И мы создали праздник, который стал главным праздником в жизни каждой из нас.

После службы и вечерней трапезы Влада действительно зашла ко мне, чтобы обнаружить какие-нибудь признаки приготовления к ее дню рождения. Потом зашла к Валюше, но и там все было чисто. По-моему, Влада даже огорчилась. Она ночевала в келье для гостей, располагавшейся на первом этаже, через келью от моей, так что до двенадцати ночи Влада заходила ко мне еще несколько раз, в надежде застать врасплох. Я читала книгу, и всякий раз как она заходила, настойчиво предлагала ей отправиться спать. Когда Влада, наконец, закрылась у себя, мы с Валюшей еще раз проговорили все детали завтрашнего утреннего плана. План был не очень прост, но ведь никто из нас не хотел вручать подарки лично. По плану мне предстояло встать в пять утра, подняться на второй этаж к Вале и разбудить ее стуком в дверь. Затем вернуться к себе и надеть рясу для службы. Валюша должна была успеть умыться, одеться и ровно в полшестого, когда я пойду по коридору поднимать сестер отвратительным звоном колокола, выйти из кельи, чтобы разбудить Владу. Мы сомневались в том, что она проснется сама. По плану Влада должна была встать не позже половины шестого, и не позже пяти сорока пойти умываться. После этого у нас было ровно семь минут для того, чтобы занести подарки в келью для гостей, расставить их и успеть выйти из корпуса к чтению утренних молитв. Может быть, не семь минут, может, и десять, но мы ориентировались на семь с учетом форс-мажорных обстоятельств. В ту ночь я плохо спала, а Валя не спала вообще.

Проснувшись, я помчалась на второй этаж, поскребла Валюшину дверь, пробежала коридор и спустилась по второй лестнице. Эта лестница упиралась в дверь кельи, где спала Влада, и я чуть не пересчитала все ступени, когда увидела Валюшу, спящую стоя рядом с гостиной кельей. В любом случае, я ее разбудила. Взяла колокол и начала обход двух этажей. К этому времени пожилые монахини уже просыпались. Как правило, от звона колокола просыпались только молодые. В коридорах слышалось шарканье и старческое покашливанье. Я обходила корпус, с ужасом думая о том, что произойдет, если наш план сорвется. Мы готовились к этому дню так долго, а теперь, когда он наступил, мне стало страшно. Наверное, Валюше тоже было страшно, но на ней лежала основная задача. Я вернулась в свою келью и начала ждать, когда Валя подаст сигнал. Она так стучала в дверь кельи для гостей, что не проснулся бы только покойник. Когда Влада открыла дверь, Валюша, схватив полотенце, под руку потащила ее умываться. На месте Влады я бы сильно удивилась такому поведению. Впрочем, не спросонья. Начался отсчет, семь минут. Я мысленно считала секунды. Чтобы сэкономить время, спустилась в подвал вместе с Валей. Нам нужно было не только успеть осуществить задуманное, нам нужно было сделать это так, чтобы никто из сестер нас не видел. Пару минут мы стояли в подвале и ждали, когда наверху стихнут шаги. Когда мы вошли в келью для гостей, у нас оставалось четыре минуты, но Валя уронила свой пакет на пороге кельи. Я посмотрела на нее как на вредителя. Валюша, заметившая в моих глазах упрек и таймер, знаком показала мне, сейчас все подниму. И тут я бросила считать, Валя, давай все так и оставим. Что значит так и оставим. Вот прямо так и оставим, здесь на пороге. Ну, нет же, не на пороге. Разбросаем по всей келье, будет весело. Маргарита, сухо сказала Валюша, мне никогда не приходилось сталкиваться с таким весельем, но, если ты считаешь, что нужно все разбросать, знай, я разбросаю. Мы обе давились смехом. Валя увлеченно разбрасывала подарки, а я сосредоточенно оформляла журнальный столик, чтобы хоть несколько сантиметров в этой комнате выглядели пристойно. Бежим, сказала я, и мы с Валюшей рванули к выходу, но обе остановились, посмотрели друг на друга и обернулись. Окно кельи закрывала темная гардина, и мы стояли в полумраке среди разбросанных по полу апельсинов, бананов, яблок, шоколадных конфет, коробок конфет и просто плиток шоколада. Стоявшее у стены пианино было засыпано розами, розы лежали на постели, прятались в складках одеяла, выглядывали из-под подушки. На журнальном столике, рядом с огромной митрополичьей просфорой и серебряным крестиком, горела высокая восковая свеча. И еще открытка, которую никто из нас не подписал. Пламя свечи отражалось в фольге конфет, так что весь пол странно подсвечивался. Запах шоколада смешался с запахом цедры, роз и тающего воска. Никогда в жизни не видела ничего красивее. У меня больше не будет такого праздника. Мы с Валюшей еще раз посмотрели друг на друга. Наверное, в моем взгляде тоже сквозило это сожаление, нужно уходить, а так хочется остаться. Нужно уходить. Мы вышли, и Валя осторожно прикрыла дверь.