Синицкий Е. (1900). «Учительская библиотека». Новое сельское общество, рассказ П. П. Дружинина. 2-е изд. Москва // Вестник воспитания. № 5. Отд. II. С. 31–34.

Тиcье М. (2005). Какое юридическое просвещение нужно в России? Переход от популяризации права к популяризации гражданских прав // Неприкосновенный запас. № 6 (44). C. 57–63.

Уортман Р. С. (2004). Властители и судии: развитие правового сознания в императорской России. М.: Новое литературное обозрение.

Что читать (1889). Что читать народу? Критический указатель книг для народного и детского чтения / Ред. Х. Д. Алчевская и др. Вып. 2. СПб.: Тип. В. С. Балашева.

Что читать (1906). Что читать народу? Критический указатель книг для народного и детского чтения / Ред. Х. Д. Алчевская и др. Вып. 3. М.: Тип. Т-ва И. Д. Сытина.

Шатковская Т. В. (2000). Правовая ментальность российских крестьян второй половины XIX века: опыт юридической антропометрии. Ростов н/Д.: Ростовский государственный экономический университет.

Юридические общества. (1901). Юридические общества. Санкт-Петербургское юридическое общество. Административное отделение // Право. № 49. Столб. 2192–2194.

Andrews J. T. (2003). Science for the Masses: the Bolshevik State, Public Science, and the Popular Imagination in Soviet Russia, 1917–1934. College Station: Texas A&M University Press.

Béguet B. (1997). Lectures de vulgarisation scientifique au XIXe siècle // La science populaire dans la presse et l’édition, XIXe et XXe siècles / B. Bensaude-Vincent, A. Rasmussen (eds.). Paris: CNRS Éditions. P. 51–68.

Brooks J. (1978). Readers and Reading at the End of the Tsarist Era // Literature and Society in Imperial Russia, 1800–1914 / Ed. by W. M. III Todd. Stanford: Stanford University Press. P. 97–150.

Brooks J. (1985). When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917. Princeton: Princeton University Press.

Burbank J. (2004). Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Countryside, 1905–1917. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press.

Figes O., Kolonitskii B. (1999). Interpreting the Russian Revolution: the Language and Symbols of 1917. New Haven: Yale University Press.

Frierson C. A. (1986). Rural Justice in Public Opinion: the volost’ Court Debate, 1861–1912 // Slavonic and East European Review. October. Vol. 64. № 4. P. 526–545.

Frierson C. A. (1993). Peasant Icons: Representations of Rural People in Late Nineteenth-Century Russia. Oxford: Oxford University Press.

Gaudin C. (2007). Ruling Peasants: Village and State in Late Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press.

Jouanjan O. (2004). L’esprit de l’École historique du droit // Annales de la Faculté de droit de Strasbourg / Ed. O. Jouanjan. № 7. P. 7–95.

Jouanjan O. (2005). Une histoire de la pensée juridique en Allemagne, 1800–1918: idéalisme et conceptualisme chez les juristes allemands du XIXe siècle. Paris: PUF.

Krukones J. H. (1987). To the People: the Russian Government and the Newspaper Sel’skii Vestnik («Village Herald») 1881–1917. New York: Garland.

Neuberger J. (1996). «Shysters» or Public Servants? Uncertified Lawyers and Legal Aid for the Poor in Late Imperial Russia // Russian History/Histoire Russe. Vol. 23. № 1–4. P. 295–310.

Pomeranz W. E. (1993). Justice from Underground: the History of the Underground advokatura // Russian Review. 1993. Vol. 52. № 3. P. 321–340.

Pomeranz W. (1996). Legal Assistance in Tsarist Russia: the Saint Petersburg Consultation Bureaus // Wisconsin International Law Journal. Vol. 14. № 3. P. 586–610.

Steinberg M. D. (2001). Voices of Revolution, 1917. New Haven: Yale University Press.

Tissier M. (2007). Malaise dans la culture juridique libérale en Russie après 1905: «pédagogie des libertés» et éducation au droit // Cahiers du Monde russe. Vol. 48. № 2–3. P. 185–208.

Wortman R. S. (1976). The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago: The University of Chicago Press.

Глава 4. Как писать в газету: язык и власть на заре советского публичного языка[72]

Катриона Келли

© Catriona Kelly

Язык и власть: постановка проблемы

В знаменитой статье «Политика и английский язык» (1946) Джордж Оруэлл соотнес вопросы свободы слова с вопросами стилистики. Писать туманно и невнятно, как он считал, служило способом скрыть истинное значение вещей от слушателей и, соответственно, было и формой политической манипуляции, «промывания мозгов»:

Когда видишь на трибуне усталого болтуна, механически повторяющего привычные фразы: звериный оскал, железная пята, кровавая тирания, свободные народы мира, встать плечом к плечу, – возникает странное ощущение, что смотришь не на живого человека, а на манекен, и это ощущение обостряется, если свет падает на очки оратора так, что они превращаются в пустые белые диски, за которыми как будто нет глаз.

Как заключил Оруэлл, «если мысль уродует язык, то язык тоже может уродовать мысль». Такого рода проблемы были характерны, по его убеждению, не только для английского языка: «Я полагаю – это догадка, которую мне подтвердить нечем, – что немецкий, русский и итальянский языки испортились за последние десять-пятнадцать лет из-за диктатуры [Оруэлл 2003; курсив оригинала].

Отношение Оруэлла к «механизации» языка при авторитарных политических системах, чуть позже вдохновившее его на использование «новояза» в романе «1984»[73], в свою очередь, оказало сильное влияние на восприятие «тоталитарного общества» среди советологов США и Западной Европы и в диссидентствующем советском обществе 1970-х и 1980-х годов и далее, в послесоветский период. То, что советский язык являлся крайне специфическим выражением «игры во власть» режима, стало общим местом[74]. С этим коррелирует мнение о том, что стоит лишь провести реформы публичного языка, и создастся новая публичность (то, что при советской власти называлось «новой общественностью»). Тем временем общепризнанный факт, что «homo soveticus» довольно быстро понял суть советского «новояза» и начал креативно с ним работать и вносить различные виды «коррекции» в его гегемонические стремления, может вызывать вопросы о детерминистской силе предлагаемых постсоветских реформ[75].

Вопрос о том, приведут ли реформы языка к реформам властных отношений, может вызывать сомнения и на другом уровне. В этом смысле любопытны изменения, произошедшие в конце ХХ века с британской деловой перепиской. Еще живо воспоминание о том времени, когда в ней использовались такие чудовищные по своей неуклюжести и помпезности фразы, как «I enclose for your perusal», «We acknowledge your communication of 13 inst., which is receiving attention»[76] и т. д. Но с начала 1980-х годов в ответ на усилия так называемой «Борьбы за простой английский» («The Plain English Campaign») сотрудники инстанций начинают избегать казенщины и приближаться, насколько возможно, к разговорным нормам