Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– За вещами приходи на той неделе! – крикнул он ей вслед.
Надя сделала несколько шагов и упала без чувств…
Прошло, исчезло неведомое время, она вдруг обнаружила себя сидящей на тротуаре и прислонённой спиной к стене. Наверное, ее подняли, сюда подтащили и усадили. И теперь кто-то теребил ее за плечо. Она поднимала лицо, училась заново видеть, возникал над ней некто смутный, в потрепанном мешковатом пиджаке и галстуке, постепенно прояснялся. Тот, как его, ученик папы. Дудко.
– Надежда Ивановна, Надежда Ивановна, вставайте, – говорил он. – Здесь нельзя. Пойдемте, я вас провожу.
Он помогал Наде подняться, она хваталась за его локоть, он уводил ее прочь от этого страшного здания.
– Всё это ужасно, – сказал он, когда они шли по Дворцовому мосту. – Я уже не в силах спорить, доказывать. Я ухожу от них.
– Что же это? – взмолилась Надя. – Антон мой ни в чем не виноват. Ремонтировал паровозы. И всё! Я же Бобкова просила!
– Бобкова? – Дудко приостановился. – Как Бобкова? Вы знакомы? Просили? Он был главным за… – не решаясь произнести слово «расстрел», Дудко на мгновение умолк. – Словом, дело было так. Уже решили, что Москвина нужно освобождать. Полезен. Ни в чем не замешан. Тут Бобков раскрывает какую-то папку и начинает читать. Там из газет. Разное, против революции. Против социализма. И заявляет, что Москвин – враг, враг идейный. Такой враг, мол, опаснее стреляющего врага, и с ним нужно покончить. Все согласились. Я пытался… Про паровозы… Бесполезно… Решает большинство. Вот и всё.
– Антона похоронили?
– Вместе со всеми. Тридцать человек за раз.
– Где?
– По Ириновской дороге, артиллерийский полигон. Там охрана. Не вздумайте туда ехать, вас не пустят, а еще, чего доброго, арестуют или пристрелят. И еще – за вами могут прийти. Вам нужно скрыться. Слушайте меня внимательно. Я у хожу за границу. Не могу больше быть с ними. Я ведь просто юрист. Ну там, левые убеждения, так у кого их не было. В ЧК я случайно, позвал знакомый, по глупости согласился. Ладно, не важно. Если хотите, я возьму вас и дочку вашу с собой. Нужны только деньги. Или золото. Меня везут в Эстонию контрабандисты. На лодке. Деньги берут с каждого человека.
– Когда? – спросила Надя.
– Через три дня.
Дома она тщательно перебрала все вещи, собрала минимум, который нужно взять с собой. Только минимум, потому что до Петергофа, откуда отправится лодка, еще нужно доехать, не вызвав подозрений. Много вещей – подозрительно. Пересчитала все деньги. В обрез, но достаточно, чтобы расплатиться за Марьюшку и себя. Закрыла плотно все окна, завесила тряпьем все зеркала и стала ждать. Наконец, телефон прозвенел. Бобков говорил сдержанно:
– Вы уж знаете?
– Знаю.
– Я ничего не мог поделать. Они где-то нашли папку с газетными вырезками. Преподнесли, будто ваш муж – идейный враг.
– Приезжайте, – сказала Надя и положила трубку.
Когда он пришел, она заперла за ним дверь и пригласила его в гостиную.
– Присаживайтесь. Подождите. Я принесу вина, там осталось.
Она направилась в Анфисину каморку и вынула из-за иконы револьвер. Взвесила его в руке, проверила. Заряжен. Перекрестилась на икону и пошла в гостиную. Встала на пороге, держа револьвер обеими руками. Бобков схватился за кобуру.
– Руки за голову. Стреляю сразу, – пригрозила она.
Всегда приподнятый как бы в улыбке один угол ее рта показался ему гримасой зверя, готового к прыжку. Он медленно, не отрывая от нее хищного взгляда, поднимал руки.
– Вот так, – сказала она. – Ты меня обманул, ты предал Москвина, ясен пень. Папку с вырезками принес на ваше судилище именно ты. Зачитывал ты, негодяй! И ты сейчас умрешь.
– Это не так, не я, – оправдывался Бобков. – Это не я.
– Мне известно всё. Знаешь, от кого? От Дудко! Ты умрешь!
Он понял, что она действительно знает правду. Его рука сама собой метнулась вниз, к кобуре, и тогда она выстрелила. Выстрелила раз, другой, третий…
Через несколько дней ее с Марьюшкой, Веру Сергеевну и Дудко контрабандисты доставили на парусной лодке в Эстонию. Здесь не место для подробного описания их путешествия и иных дальнейших событий, потому что путешествие и события эти, на самом деле, – не конец истории, а начало следующей. Истории, которая рассказала бы о мытарствах русских беженцев за рубежом. О том, как они приживались, как устраивали заново свою жизнь среди чужих, равнодушных, иногда – враждебных людей. До нас дошли только некоторые отрывочные сведения. Известно, например, что Степан Степанович Дудко стал Надиным мужем и новым отцом для Марьюшки. Зарабатывал он, служа в парижском такси, а энергичная Надя основала свое дело: сперва шила шляпки, потом модные блузки и даже добилась известного коммерческого успеха на этом поприще. Правда, толком считать и заниматься бухгалтерией она так и не научилась, эту заботу взял на себя Степан Степанович.
Где-то около 1935 года случилась с Надей беда. Рассказывали, что сначала она впала в мрачное безразличие ко всему на свете, забросила швейное дело, потом начала забывать имена, перестала узнавать давних знакомых. У нее диагностировали опухоль мозга. Говорят, что перед смертью она пребывала в сильном возбуждении, металась и бормотала про кого-то, кого обязательно и немедленно нужно похоронить, иначе в квартире будет невозможно жить.
Мари де Нарп (в девичестве – Мария Москвина) в 1971 году на блошином рынке Сент-Уэн купила за пятьдесят франков картину, знакомую ей по старой домашней фотографии. Это был поясной портрет молодой девушки в темно-зеленой блузе, отороченной кружевами. По-детски худые плечи обнажены. Бледное лицо повернуто почти троакар. Коса перекинута на грудь и написана, как и все волосы, теплым густым цветом. Губы девушки не симметричны, правый их край немного приподнят вверх, будто они своевольно чуть улыбаются, тихо подшучивая над своей хозяйкой и всем окружающим. Прозрачные тонкие кисти рук молитвенно сложены перед грудью, выпрямленные пальцы с силой сплетены, а задумчивый взгляд направлен куда-то вниз и вбок, за обрез полотна, отчего кажется, что девушка на полотне размышляет о чем-то важном, философичном, вроде смысла бытия…
…картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки… Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человечка, выстрел, он, охнув, падает навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно лежит, и от головы растекается черная лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении.
Михаил Булгаков, «Театральный роман»
Никита Селянин
Россказням, будто, когда стареешь, бег времени ускоряется, я прежде не верил. Теперь же, увы, приходится в этом убеждаться самому. Жизнь моя была довольно однообразной, ровной, за исключением одного яркого приключения, занявшего десяток оказавшихся стремительными лет. Приключение это было, кроме неожиданного и грубого завершения, более, скажем так, литературным, нежели реальным, и, естественно, у меня сохранились нужные записи и документы. Вот их-то я нынче привожу в порядок, дополняю, связываю, чтобы опубликовать. Впрочем, в наше время вкусы сильно изменились, и я совершенно не уверен, что моя писанина вызовет хоть какой-нибудь читательский интерес. Но, тем не менее, тем не менее…