В семнадцатом году в марте выхожу на свободу прямехонько из одиночки номер сорок семь. Музыка играет. Революционные песни поют. И тут я выползаю, бородатый и усатый, с проседью…

– Тогда вы были в тюрьме, а теперь в тюрьме мой муж, – сказала Надя, легонько коснувшись пальцем его волос, он вздрогнул. – Вправду, седеете.

Бобков торопливо взялся за бокал, сделал глоток и продолжил:

– У ворот – митинг, заправляют оборонцы. Спрашивают: вы за оборону, товарищ? Отвечаю: война – войне! Они окрысились. Не снабдили ни деньгами, ни одежей, на собраниях и митингах говорить не разрешали. Но каторжная одежа имела великую силу. Слова не дают, а я самочинно – на трибуну и заявляю: «Товарищи, только сейчас вы сняли с меня кандалы, сняли их с моих ног и мыслей, а мне здесь их надевают вновь: мне не дают говорить». Народ за меня, гудит, орет, оборонцы затыкаются. Вынуждены дать слово. И тогда я решил покинуть эсеров и пошел к большевикам…

Он что-то еще толковал, все про политику, революцию и «текущий момент», а она перестала его слушать, и думала: Антон в тюрьме, а я вот позвала купца, чтоб купил мое тело, собираюсь ему его уступить, то есть изменить Антону, а тело мое Антону только принадлежит, значит, задумала я грех, но ведь грех этот во спасение. Во спасение Антона.

– Мартын Иванович, вы отпустите Москвина? – прервала она Бобкова.

– Я постараюсь, только это не от одного меня зависит.

– От кого же?

– От начальства… и от вас, Надежда Ивановна… Можно потрогать? – и коснулся пальцем ее плеча, потом плечо поцеловал, обнял ее и привлек к себе.

Надя вырвалась и вскочила. Завела граммофон, стала перебирать пластинки. Попалось то самое, давнее, «El Choclo». Пустила музыку. Запел знакомый хамоватый мужской голос.

– Давайте, Мартын Иванович, потанцуем.

– Я не умею.

– Ничего, я вас научу, идите же сюда.

Он встал, приблизился, и она стала показывать ему, как нужно танцевать. Но, увы, ничего не получалось. Тогда она его обняла, и они затоптались под музыку на одном месте, обнявшись. Он стал ее целовать, она не сопротивлялась, опустила руку и стала трогать то напрягшееся, что когда-то назвала кукурузным початком. Он принялся расстегивать пуговки на спине ее платья, но она вывернулась, оттолкнула его и приказала:

– Сядьте, Мартын Иванович.

Нехотя он подчинился, побрел к дивану, ноги плохо слушались. Лил дрожащей рукой вино в свой бокал.

– Вы, Мартын Иванович, получите всё, что хотите. Условие одно – свобода моего мужа.

Он глотнул вина.

– Допустим. А что потом?

– Будем иногда видеться, – нашлась Надя.

– Вы, как это в книжках пишут, любите его, что ли?

– А вам-то что, Мартын Иванович. Я буду ваша. И всё тут. Никого не касается. Идите в ванную. Сполоснитесь. Вода теплая. А я постель приготовлю.

Он встал и нерешительно пошел, то и дело оглядываясь. Надя же быстро постелила, разделась, легла на спину, заложив руки под голову, и все поглядывала на его портупею с револьвером. Вот взять бы револьвер да и пальнуть в него, когда покажется в дверях. Убить. Но – нельзя. Тогда уж точно Антона ничто не спасет.

Бобков же, поспешно омываясь, все размышлял, как же ему показаться Наде. Одеваться полностью – глупо, все равно тут же придется раздеться. Совсем голым – неуютно, даже, наверное, непристойно, да и Гераклом он себя не числил. Вспомнил, что уже настали сумерки и мало что видно, махнул рукой, и отправился босиком в одних солдатских подштанниках.

Войти в нее первый раз он долго не мог: случилась великая сушь. Но, наконец, копье его попало в цель и немедленно извергло то, что должно было извергнуть. Второй раз получился длиннее и лучше. Но, двигаясь теперь с толком, чувством и с расстановкой, он вдруг заметил, что лежит она под ним равнодушной деревяшкой и, широко раскрыв глаза, отражающие заоконное сумеречное небо, спокойно смотрит в потолок. Попытался ее поцеловать, но она не далась. Он сел на край диванчика.

– Хочу света, – сказал он и направился к настольной лампе, что стояла под окном на маленьком столике. Повернул выключатель. Но электричества не было.

– На окне – свеча и спички. Зажгите. Хотя смотреть на меня не интересно. Постарела.

Зажег, вернулся к ней, и опять вошел в нее. Целовал, она уже не отворачивалась и даже глаза закрывала. Когда он уставал, она легко проводила пальцем по его спине и ягодицам, и тогда он кидался в сражение с новой силой. Наконец, уснул, похрапывая. Надя же не спала, на диванчике вдвоем было тесно. Она встала, надела халат, подхватила недопитую бутылку вина и со свечой пошла в Антонов кабинет. Порылась в ящиках стола, нашла остатки махорки, свернула самокрутку и закурила. Глотнула вина и заплакала.

За окном светало. По железу подоконника пробарабанили первые капли дождя. Потом дождь полил вовсю, запел, не умолкая, его ровный гул, и Надя вдруг перенеслась в давнее время, и тут случилось то, чего позже, вспоминая, всегда стыдилась, не понимая, как такое могло с ней статься. Вернулась в гостиную, легла к Бобкову, растолкала его и сказала:

– Иди же ко мне!

И все случилось вновь, только теперь ей было удивительно хорошо, она всем телом чувствовала настоящую радость. А неисчезающее острое осознание греховности радость только умножало. Я – шлюха, настоящая шлюха, думала она.

Дудко

Через день нужно было нести Антону передачу. Вдруг вернулось лето, стало тепло, а к полудню началась настоящая жара. В приемной ЧК, узкой длинной зале, перегороженной наскоро состряпанной деревянной переборкой с окошками, тяжело дышала и еле шевелилась молчаливая потная толпа. Отстояв в очереди часа два, Надя, наконец, добралась до заветного окошка и поставила свой узелок на прилавок.

– Это Москвину, Антону Сергеевичу, мне сегодня назначено, – сказала она.

Давешняя барышня с красной лентой на лбу уткнулась в список и долго шарила в нем глазами.

– Нет такого, – сказала она, не поднимая глаз.

– Вы, вероятно, ошиблись, мне назначено.

– У нас не ошибаются. Нет такого в списке.

– Как нет? Мне назначено на сегодня, – сердце у Нади стало куда-то проваливаться и страшно колотиться.

– Нет, говорю вам, – повысила голос барышня.

– Не может быть! Назначено!

– Нет его! Нет! – истерически выкрикнула барышня.

Она высунулась из окошка и кричала возле Надиного лица:

– Мирошкин! Мирошкин! Иди сюда! Мирошкин!

Через толпу проталкивался матрос в тельняшке с винтовкой на плече.

– Убери гражданку! Немедля! – приказала барышня, и матрос стал подталкивать Надю к выходу.

Надя вспомнила давешнюю старуху и завыла. Глаза толпы немо, словно рыбьи сквозь стекло аквариума, провожали ее мертвыми взглядами. Скрипнула дверь, матрос вытолкнул Надю вон.