Мы все, конечно, втихаря ждали, что Фудзиюки вернется к нам, но тот был очень слаб. По мере сил он старался бывать на занятиях Окамото, но сам тренировал лишь нескольких ребят, более способных. Так прошел еще год.

В конце десятого – начале одиннадцатого года Фудзиюки, казалось, совсем подлечился и занимался с нами значительно больше, но настроение у него было видно, что неважнецкое. А в мае одиннадцатого он получил какой-то пакет из посольства, из нашего. Содержимое пакета мне неизвестно, но Фудзиюки оно явно опечалило.

Через несколько дней он собрался и отбыл в Кодокан. Это недалеко, как вам должно быть известно. Между Кодоканом и миссией не более каких-нибудь четырех с гаком верст. Ну, может, пять. Но для Фудзиюки и это было серьезное расстояние, да и не в этом, собственно, дело…

Вернулся Фудзиюки неделю спустя, и сразу стало заметно, что болезнь вернулась к нему если не в полной мере, то ощутимо. И все-таки он выглядел умиротворенным. Перво-наперво навестил отца Николая и пробыл у него довольно долго. За то время, что он был у владыки, туда же вызвали Сэнуму, затем секретарь миссии отправился на телеграф. Когда он вернулся, все разошлись. С учениками Фудзиюки в тот день встречаться не стал, сразу удалился к себе и, вероятно, забылся усталым сном.

Через день в миссию прибыл Дмитрий Матвеевич Позднеев, и переговоры возобновились в составе «те же и вновь прибывший». Что-то они решили, и Фудзиюки пришел к нам на вечерние занятия. Но никого не тренировал, просто смотрел, как мы занимаемся с Окамото. Вид у него был изможденный, он осунулся и будто постарел на несколько лет.

Фудзиюки и следующим днем пришел к нам на занятия и был какой-то отстраненный, хотя и внимательный, как всегда. Пришло лето, и он вновь слег. С той поры ему становилось только хуже. На одной из последних тренировок, на которой он у нас был, он спросил меня, поехал ли бы я в Кодокан учиться, представься мне такая возможность.

Я жадно ответил, что да, затем, спохватившись, добавил, что мне не нужно было бы никакого Кодокана, если бы он выздоровел и продолжил нас тренировать. Он покивал:

– Если бы… Если бы я мог сам, я бы не стал бросать вас в пасть голодной акуле или прыгнул бы с вами. Может случиться так, что ваше желание сбудется. Будьте готовы.

В начале октября Фудзиюки стало настолько плохо, что он дней десять не появлялся на людях. В двадцатых числах, если быть точным, то двадцать пятого, поутру, меня вызвали к владыке Николаю. В его крохотном кабинете собрались помимо него профессор Позднеев, Сэнума, Окамото, Фудзиюки и трое старшекурсников – Трофим Попилев, Емеля Родионов и Ваня Попович. Всех троих я хорошо знал, поскольку Фудзиюки тоже обращал на них дополнительное внимание.

Взрослые сели, мы остались стоять. Первым заговорил Окамото. Он сказал, что мы хорошо показали себя в дзюудзюцу и Фудзиюки считает, что у нас есть талант. А как известно, талант следует отдавать в рост туда, где он принесет больше прибыли. Фудзиюки рекомендовал направить нас в школу Кодокан для дальнейшего обучения.

Окамото предупредил нас, что учиться в Кодокане нам будет не просто тяжело, а и опасно. Обучение борьбе дзюудо, более специализированной по сравнению с дзюудзюцу, само по себе небезопасно. К тому же ректор Кодокана, Дзигоро Кано, предвзято относится к иностранцам вообще, а к русским в особенности. Потому он нарочно будет ставить нас в непереносимые условия, сводить в поединках с опасными противниками и как минимум закроет глаза, если кто-то из его учеников захочет разобраться с нами за пределами татами. Тут Вася Попович дал задний ход, сказав, что и так устал от того, что к японцам относятся лучше, чем к русским, «ровно мы не люди». Его отпустили на занятия, и мы из учеников остались втроем. Следом за Окамотой выступил Фудзиюки. Его лицо посерело, но глаза горели живостью. Он подтвердил, что все, что мы тут услышали, – чистая правда, и еще больше напустил на нас страху.

– Знайте, – негромким голосом говорил он, – в Кодокане учатся те, кто воевал против России в минувшую войну. Учатся братья и сыновья тех, кто с той войны не вернулся. Каждый из них уверен, что рюси – враг, и двух мнений здесь быть не может. И потому вас будут ставить в поединки с ними целенаправленно, чтобы отработать самые жестокие приемы. С рюси можно не церемониться. Весь арсенал дзюудо используют против вас, но после каждого поединка вы должны будете поблагодарить за науку, даже если каждый вдох будет отдаваться в вас болью. – Мы слушали, затаив дыхание, это было как отеческое напутствие. – Я надеюсь, что мне удалось немного вас научить. В самом начале сильно давить на вас не будут, своим недавним визитом я выхлопотал вам немного времени, чтобы вы обжились там, освоились… Так что проведите это время с пользой. Заботьтесь друг о друге и помните, что права на ошибку у вас нет. Если вы сломаетесь, вас добьют. Запомните это. – Он помолчал, переводя дыхание. Мы тихо ждали, что он скажет еще. И он сказал: – Вам будет очень тяжело, но я верю в то, что вы, русские, сможете и в этих условиях доказать, что не хуже японцев. Чем выше цена, заплаченная за победу, тем больше радость победы. Не забывайте и об этом.

Затем говорил владыка:

– Я никого не неволю, – сказал он. – Потому подумайте хорошенько, прежде чем принять решение.

Емеля сказал, что подумает, а мы с Трофимом (очень странно, но среди моих друзей Трофимов оказалось несколько) сразу же согласились. По разным причинам: я был влюблен в дзюудо, а Трофим, как сам потом мне признался, просто хотел вырваться из семинарии – скучные, на его взгляд, уроки и жесткие правила ему порядком-де надоели.

Вечером в спальне мы втроем много говорили о предстоящей учебе. Трофим не верил, что дела обстоят так, как живописали нам наши преподаватели. Сгущают, мол, краски для пущей важности! С нами ведь тоже учились японцы, в том числе сироты, потерявшие родителей на той войне, но с памятного случая в восьмом никаких притеснений с их стороны мы не знали, и даже косых взглядов в нашу сторону не было.

Я возражал ему, больше веря словам Фудзиюки, и призывал к осторожности, но я был младше его на два года. Трофим относился ко мне, как к младшему брату, с заботой, но несерьезно, увы. Во всяком случае, наше решение было твердым, и на следующее утро вместо занятий мы отправились в Кодокан. Знаете, Виктор Афанасьевич…

– Погодите, – остановил его Спиридонов, замедлив шаг. Они были уже на улице.

– Хотите уточнить что-то? – поймал его взгляд Ощепков.

– Да нет. – Спиридонов достал новую пачку папирос. – Хочу закурить… Продолжайте, пожалуйста.

– Видите ли, мне очень жалко Трофима! Хорошим парнем он был и всю нашу учебу в Кодокане, как мог, защищал нас с Емелькой. Принимал на себя все удары, и тем, чего я достиг, я обязан ему.

Спиридонов глубоко затянулся и выпустил облачко дыма.

– Вот как? А что с ним случилось, с Трофимом?

– Сейчас расскажу…

* * *

– В Кодокан мы двинулись третьего дня после того собрания. Сопровождал нас Фудзиюки, откуда и сил набралось… Мы прошли пешком до станции Мансэйбаси, и там меня поразил новенький памятник. Статный такой военный на постаменте высоком… простите великодушно, Виктор Афанасьевич, изрядно на вас похож.