– Сейчас мы закрываем глаза и максимально расслабляемся, потом начинаем глубоко дышать, – говорит Вера Петровна. – Мы сосредоточены только на музыке, больше ни о чем не думаем. К нам приходят мысли, но мы их не анализируем…

Приоткрываю глаза. Надо мной стоит Вера Петровна. У нее запах духов, как был у Ирки Кругленко в восьмом классе. Она говорит:

– Полное внутреннее спокойствие и расслабление.

* * *

Иду по коридору. На диванчике сидит Панкушка. Она кричит мне:

– Привет! Сигареты есть?

– Не-а, я не курю.

– А в твоей палате кто-нибудь курит?

– Самохин.

– Возьмешь мне сигарету?

– Хорошо.

Захожу в палату. Саша спит. Самохина нет, на его тумбочке – пачка «Camel». Я открываю ее, вынимаю сигарету, кладу в карман пижамы.

Панкушка ждет в коридоре.

– Взял?

– Да.

– Сходишь со мной покурить? А то одной скучно.

– Куда?

– В женский туалет. Не бойся, там кабинки закрываются.

– Пошли лучше в мужской.

– Ладно.

В туалете накурено, у умывальников – никого. Панкушка достает зажигалку, прикуривает. Я спрашиваю:

– Как тебя зовут?

– Ева.

– Это настоящее имя?

– Нет, конечно. На самом деле – Алёна. А Ева – это так, в тусовке. А тебя как?

– Вова.

Из крана капает вода. Ева сбрасывает пепел в пожелтевшую раковину.

– Вообще, здесь скучно – просто жопа. Хорошо, хоть плейер принесли. Слушала, пока батарейки не сели. У тебя нет батареек?

– Не-а.

– Плохо. А так бы опять «Гражданку»… Ты любишь «Гражданскую оборону»?

– Я мало слышал.

– Я дам тебе послушать в плейере, когда батарейки заменю.

Заходит старый дядька в красном спортивном костюме, смотрит на Еву, идет в кабинку. Слышно, как в унитаз льется струя.

Ева спрашивает:

– Тебе еще долго лежать?

– Не сказали.

– А мне еще две недели. Одуреть можно.

– Ты в школе учишься?

– Не-а, в училе. В двадцать седьмом. Но я его брошу – задрало вообще.

– И чем будешь заниматься?

– Ничем. Дома сидеть, мафон слушать, тусоваться на Паниковке.

– Где?

– На Паниковке. Что, не знаешь Паниковку? Это типа сквер такой, на метро Октябрьская, там еще фонтан и скульптура пацана…

– А-а, знаю. Я не знал, что это – Паниковка.

– Мы там постоянно тусуемся, пиво пьем, иногда – «салют», ну, солутан… Классно вообще, я б там пожизненно тусовалась.

– А родители?

– Ну их… Задрали уже. – Она бросает бычок в мусорку. – Ну пошли?

– Пошли.

* * *

Я и Ева гуляем по кладбищу. Снега нет – растаял в январе и больше не выпадал. На черных голых деревьях каркают вороны. За восьмиэтажным корпусом больницы начинаются спальные районы.

За много раз перекрашенными оградами – каменные памятники, выцветшие пластмассовые цветы, банки с мутной зеленоватой водой.

Ева останавливается у свежей могилы. На холмике рыжей земли – несколько венков с черными лентами. На лентах написано серебристой краской: «Дорогому Сергею Аркадьевичу от коллег», «Папочке от Лиды и Сергея».

Я дотрагиваюсь до бинтов на запястье Евы.

– Ты из-за чего – это?…

– Слушала Егора. Ну, и просто было плохо. Ты знаешь – как это, когда тебе плохо?

– Где было плохо – дома, в училище?

– И там, и там, везде плохо, просто плохо – понимаешь?

– Нет, я просто хотел…

– Ничего ты не понимаешь, плохо – значит плохо, хуево, значит – не хочется жить.

Я задираю голову, смотрю на верхушки деревьев.

Гудит машина. По дорожке едет черный джип, останавливается недалеко от нас. Выходят чувак и девушка – лет по двадцать пять. Он – в пуховике и черной шерстяной шапке, она – с длинными темными волосами, держит большой букет роз.

Чувак наливает в вазу воды из пластиковой бутылки, ставит цветы.

Они стоят, опершись на ограду, курят. Девушка поднимает глаза, смотрит на нас. Она выбрасывает сигарету, поворачивается и идет к машине. Чувак – следом за ней. Мотор заводится, джип уезжает.

Мы подходим к могиле. Большой каменный памятник. «Корчаков Юрий Сергеевич 10/12/1967-12/11/1992. Помним, любим, скорбим». На портрете – улыбающийся молодой чувак. Ева говорит:

– Смотри, как быстро памятник поставили. Обычно ставят через год, да?

– Ага.

* * *

Групповая терапия. Несколько человек из разных палат сидят в креслах с высокими спинками. Высокий мужик в спортивном костюме и больших очках говорит Вере Петровне:

– Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.

У него на щеках – красная сетка полопавшихся сосудов.

Вера Петровна поворачивает к нему голову.

– Ни один здравомыслящий врач не может вам дать стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения будут эффективны.

Мужик открывает рот, морщит лоб, ничего не говорит.

Тихий час. Саша с Самохиным пьют водку. Я отказался, сказал – надо учиться.

Лежу, читаю первый том Кортасара. Перед больницей я купил четыре тома, в черных обложках, пять тысяч семьсот за все.

Самохин говорит Саше:

– Весь бизнес строится на соображении. Главное – быстрее сообразить. Я работал директором автобазы. Левые рейсы, само собой, хуе-мое. В девяностом году, когда стало можно, открыл малое предприятие. А ты сидел, как мудак, в своем НИИ, думал, что за тебя все Горбачев сделает. Ну и где он теперь, этот пидар, а?

– Ты Горбачева зря обсераешь. Он много чего сделал. В смысле – и плохого, и хорошего. Разве не так?

– Твой Горбачев страну развалил. Его, блядь, задушить надо.

– Если б не он, не было бы у тебя ни фирмы, ничего. Работал бы на автобазе…

– Не гони. Все было бы, все к этому шло. Это только такие, как ты, ни хера не понимали, пока жареный петух за жопу не клюнул. Знаешь, сколько ко мне людей приходит? Море. Я тебе не шучу, почти каждый день ходят. Возьми на работу – я там инженер хороший или еще кто. Знают, что у меня зарплата стабильная, все в баксах, в два раза выше, чем в среднем по республике. Но я кого попало не беру, ты понял?