– А я раз видел, как в аптеке продавались гондоны.

– Что это?

– Это когда ебутся, надевают на хуй. Ты знаешь, как ебутся?

– Да, знаю.

– Только никому не говори, что знаешь. До восьмого класса это знать не разрешается.

– А что, если узнают, что я знаю?

– Во-первых, поставят «неуд» по поведению за год. Во-вторых, родителей уволят с работы.

– Ничего себе…

– А ты думал. А знаешь, что такое «красная» фотопленка?

– Нет.

– Эта такая пленка – на нее снимаешь, и все на ней получаются голые.

– У тебя такая есть?

– Была одна в том году – выменял у пацана на набор марок, «космос». Отснял всю.

– И кого ты снимал?

– Так, шел по городу – и прохожих. И там в одном месте что-то не сработало, и вместо хуя получилась пизда, а вместо пизды – хуй.

– А где она сейчас?

– Кто она?

– Пленка.

– Я ее пацану продал за три рубля. Чтоб дома мамаша не нашла.

– А что бы тебе сделали, если б в школе узнали?

– Ничего. Учителя не знают, что такая пленка бывает.

Захожу в столовую. Мужик с красно-синим мохеровым шарфом на шее ест суп. На столе лежит высокая меховая шапка. Больше в столовой – никого.

Барменша в белой блузке, с выбеленными волосами читает книгу «Три товарища». Ей лет сорок, вокруг глаз и на лбу – морщины.

Я говорю:

– Сто граммов вина. «Монастырская изба».

– Сто восемьдесят рублей.

Кладу купюры на прилавок. Барменша берет откупоренную бутылку без пробки, на глаз льет в большой граненый стакан, забирает деньги. У нее на правой руке – широкое золотое кольцо.

Я сажусь за стол, засыпанный крошками, отпиваю. Мужик поднимается, надевает шапку, идет к выходу. На столе остаются грязная тарелка и стакан.

Допиваю вино одним глотком, встаю, подхожу к прилавку. Книга лежит на стуле, переломанная, обложкой вверх. Я стучу костяшками по прилавку.

Барменша выходит из боковой двери.

– Ну, чего хочешь?

– Еще сто вина.

– Стакан давай. Я тебе что, каждый раз буду новый стакан брать?

Сижу, откинувшись на спинку стула, двигаю пустой стакан по столу. Барменша читает.

Я встаю подхожу к ней, ставлю стакан.

– Сто водки.

– Сразу надо было с этого начинать, а то вина, вина… Вино только женщины пьют, ясно? Хотя я больше люблю ликеры, честно тебе сказать. С Польши привозят – веселых таких цветов, знаешь? Правда, на следующий день потом голова болит… – Она улыбается, наливает мне водку.

Я плачу, тут же выпиваю, ставлю стакан и иду к выходу.

На улице совсем не холодно, лужи. По Долгобродской едет черный «БМВ», в нем – два чувака и две девушки.

Гастроном. Я беру бутылку «жигулевского», открываю привязанной открывалкой. Делаю глоток, выхожу на улицу. Дверь захлопывается с резким ударом.

Все небо – в облаках. Небо – черное, а облака белые. Я стою перед входом в магазин, задрав голову. Отпиваю пива, разглядываю рисунки под надписями «хлеб», «бакалея», «мясо».

Бутылка пива выскальзывает, разбивается. В ней было больше половины.

У меня встает, я захожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж. Пахнет вареным мясом. За дверью слышен женский голос:

– Ну мне долго еще ждать? Все остынет…

– Сейчас иду.

Я задираю куртку, расстегиваю молнию джинсов, сую руку в трусы. Прислоняюсь к перилам и начинаю дрочить.

Спускаю резко и неожиданно. Сопля спермы брызгает на зеленую краску стены.

* * *

Иду по проспекту. Сегодня – двадцать пятое, западное рождество. В витрине гастронома – искусственная елка, на ветках – куски ваты и «дождик». На стекле написано гуашью: «С новым годом!», «1993».

В школе я всегда ждал новый год, а потом обламывался: ничего интересного не происходило. Числа тридцатого папа покупал у бабок возле магазина елку, ставил ее в банку с мокрым песком, а мы с мамой украшали – вешали стеклянные шары, гирлянду, разбрасывали «дождик». Под елку ставили пластмассовых деда мороза и снегурочку, а на верхушку папа надевал красную светящуюся звезду на батарейке – он купил ее в Москве, он часто ездил туда в командировки. Тридцать первого к нам иногда приходили гости, но чаще мы были втроем – слушали поздравление Горбачева, а когда начинали бить куранты, чокались шампанским – мне тоже наливали полбокала. Потом я смотрел «голубой огонек» до часу или до двух и ложился, а родители еще оставались сидеть.

Только в прошлом году я не был на новый год дома – мы собирались классом у Светки Бокаревой, но все вышло лажово: двадцать человек в однокомнатной квартире. Я выпил две рюмки шампанского, водку пить не стал, а некоторые упились и тошнили в туалете. Антон хвастался, что сосался на кухне с Иркой Лысенко, но я не поверил.

Звоню к Бородатому. Он открывает.

– А, привет…

– Привет. Я за деньгами. Ты у меня одолжал, помнишь?

– Ладно, зайди, посмотри на мою берлогу.

Я прохожу в тесную прихожую, оттуда – в комнату. В ней – «подвесной потолок» кофейного цвета.

– Видишь? Это я сам сделал. Что я, нанимать кого-то буду? У самого, что ли, рук нет? Хочу еще такой в кухне заделать…

На книжных полках «стенки» – старые газеты «Знамя юности» и телефонный справочник. За стеклом – пузатая хрустальная ваза и несколько фужеров.

– Выпить хочешь?

– Нет.

– Что, спортсмен?

– Нет, просто не хочу.

– Ну, смотри, дело, конечно, твое. А я люблю – пятьдесят капель… – Бородатый хмыкает. – Я на тракторном работаю, в литейном. Нормальная зарплата, дают вовремя, хули еще надо?

Он наклоняется ко мне, дышит перегаром. Я киваю.

– Тракторный – один завод на весь город, где люди нормально получают, потому что тракторы везде нужны, сечешь? Мы их везде отправляем – и в Германию, и в Америку… И не хер говорить, что Союз развалился, сырья нет. Кто работает, у того все есть, ты понял?

– Ага.

– А еще тебе скажу – никогда не женись. Я хоть и жру дома один хлеб с салом, зато никакая падла не ебет мозги. И я своей этой – в том году развелись – сказал: чтоб ты сюда не приходила и чтоб я тебя здесь не видел. Алименты там, хуе-мое – все заплачу, но чтоб сама сюда не приходила. Увижу – надаю по ебалу. Ладно, короче давай…

Он сует мне руку.

– А деньги?