— Да уж, все к лучшему. После таких событий, я думаю, что общественная нравственность…

— Я всегда верила, — перебила меня миссис Брэдли, — и буду верить, что любая грязь пристает лишь к тому, кто сам грязен душой. Ведь любое зло грязно, гадко и должно отвращать. Почитайте Бернарда Шоу. Порочность, считает он, не только противна нашим чувствам, но и затуманивает воображение. Зло — самый скверный адвокат дьявола. Возвращаясь к нашей теме, скажу: мальчик мой, вы, как священнослужитель, должны бы знать, что человечество губят подлые грешки — зависть, злоба, ревность, алчность, вероломство, самообман, — а не грязные открытки и эротическая литература… именно так, дорогой поборник приличий.

Торжественность своей речи она сама же и испортила: захохотала как гиена и ткнула меня в бок; я же старался увернуться от ее желтых лапок.

— Honi soit qui mal y pense[6], хотите сказать? — попытался я закрыть тему, но миссис Брэдли лишь еще громче заклохтала. Совершенно необычная женщина. Притом по-своему искренняя.

— Тогда я предположу, что даже убийство… — начал я, когда восстановилась тишина, хотя, как продолжать, понятия не имел. Просто хотел сменить предмет беседы. Нельзя позволять людям думать, будто они победили меня в споре. Англиканская церковь, которую я представляю, должна всегда быть на высоте.

— О, убийство! — со зловещей радостью ухватилась миссис Брэдли за это слово. — Убийство, юноша, — преступление сомнительное, если вообще преступление.

— Нечего и говорить, преступление. И грех. — Я сделал строгое лицо, как бы переводя беседу в сферу благочестия.

— Глупости, мой мальчик, — с жаром возразила миссис Брэдли. — «Убийство» — лишь заголовок для целого перечня деяний, большинство из которых следует квалифицировать как нетяжкие преступления. И только малая часть остается для настоящих убийц.

— И пусть довольствуются малым! — сказал я. Мою остроту она оставила без внимания.

— Вспомните дело Криппена[7].

Хотя я всегда считал этого злодея самым эффектным экспонатом Кабинета ужасов, ее намек пропал втуне.

— А что Криппен? — спросил я. — Жертва скрытых страстей, вот и все.

— Жертва комплекса неполноценности.

— Хм… — только и сказал я, пытаясь переварить эту мысль. Боюсь я психологов: они любят ставить людей в тупик своими научными рассуждениями.

— Кроме того, в момент совершения преступления ненормальны почти все убийцы. Вспомните Патрика Мэхона[8].

— Это слишком ужасно.

— Вы смешиваете два деяния несчастного.

— Он даже тело расчленил!

— И я как раз о том.

Я заморгал.

— Если преступник подсунул полицейским ложный след, заморочил их и одурачил, оставил фальшивые улики, разве он намного больший негодяй, чем если бы не предпринимал ничего, чтобы избежать наказания?

Я обдумал вопрос и ответил отрицательно.

— Так ведь человек, который расчленяет тело и прячет голову, всего лишь пытается спастись от тюрьмы. Старайтесь мыслить здраво, мой мальчик.

— Некоторых убийц признают невменяемыми и содержат в Бродмуре! — сказал я, ловко уклоняясь от ответа.

— Ох уж этот Бродмур, — вздохнула миссис Брэдли. — Напрасная трата общественных средств. Куда лучше безболезненная смерть. О смерти, молодой человек, говорят много глупостей. Заметьте, осужденный не должен переживать ужас ожидания казни, как то происходит при нашей отвратительной, бесчеловечной системе. Я не призываю отменить смертную казнь, но пусть она будет не наказанием, а избавлением. Пусть нам достанет душевных сил освобождать от жизни тех, кто не готов нести ее бремя. А общественная этика, состоящая, как правило, в том, чтобы воздерживаться от определенных поступков, для одних умов недостижимый идеал, для других — просто чепуха.

— Однако долг церкви… — начал я и замолчал. Ведь церковь не занимается светской этикой. Вопросы светской этики всего лишь вехи для нашей духовной жизни.

— Священники тоже люди, — довольно бестолково заметил я.

— Не обязательно, — заявила миссис Брэдли и ядовито фыркнула. Беда в том, что я не всегда понимаю, серьезно ли говорит моя компаньонка. Я вдруг подумал о миссис Куттс с ее унылым умом. По сравнению с ней эта маленькая странная женщина-ящерка казалась яркой, словно радуга или перламутровая ракушка. Никогда не знаешь, что внутри ракушки, зато одно точно ясно: если сам Гавриил затрубит в трубу прямо миссис Брэдли в ухо, не признает она ни звука его трубы, ни самого архангела. Да, личность непростая, и отрицать это бессмысленно, но сразу чувствуешь, что она, как поется в одном мормонском гимне, «на стороне Господа».

Миссис Брэдли хлопнула меня по плечу — лучше, нечего и говорить, чем тычок под ребра.

— Ну а теперь к повестке дня, — сказала она. — Если говорить об убийцах, давайте не забывать о нашем.

Между прочим, не знаете ли, на какой поезд лучше сесть в Уаймут-Харборе, чтобы успеть в Лондон к ужину и еще попасть в театр?

— Лучше всего поезд в три тридцать. Он нигде не останавливается, прибывает на вокзал Ватерлоо, и кроме того, в нем есть вагон-ресторан.

— Спасибо, мой дорогой. Значит, в три тридцать. — Миссис Брэдли записала время. — Теперь, мальчик, об убийстве Мэг Тосстик. Странное, знаете ли, дело. — И тут, решив, видимо, перейти от общего к частному, она заговорила о Бобе Кэнди. Именно этого я ждал.

— Нужно, чтобы вы с ним побеседовали. И задайте ему несколько вопросов о том, как он провел праздничный день.

— Так его адвокаты наверняка…

— Да, да, да! — Миссис Брэдли поглаживала рукав своего черно-желтого вечернего платья. — И все же лучше вам самому сходить. Он ведь к вам всегда хорошо относился, разве нет?

— Более или менее.

— Вот и докопайтесь до его алиби. А если у него нет алиби, выясните правду. Видимо, полиции он не сказал всего; если мои заключения верны, правда лишь укрепила бы позиции обвинения. Разгадывая небольшие тайны мистера Берта, я немало думала и о Бобе Кэнди и пришла к выводу, что в праздник Боб виделся с Мэг. Причем галстук он не выбрасывал, он надел его в тот день. С галстуком Боб, согласитесь, выкрутился не слишком убедительно.

Это я признавал. Ясно как день: насчет галстука, которым задушили Мэг Тосстик, бедняга наврал с три короба.

— Расскажите мне про Боба, — попросила она.