И они поехали дальше. В смысле, снова стали писать. «Главное – больше никогда не вставай по будильнику, «Где-нибудь непременно есть улица с твоим именем, отыщи её и там поселись», «Ты научишься сочинять сказки, которые будут сбываться, начинай прямо сейчас», «Что тебе сегодня кажется страшным, скоро станет просто смешно», «Не выбирай что-то одно, бери всё сразу», «Надо больше плавать и петь», «Просто всегда держи на окне фонарь», «Каждое съеденное пирожное продлевает жизнь на три дня». Сам придумывал надписи покороче, поневоле экономил усилия, потому что пальцы болели с отвычки, уже задолбался писать: «делай – получится», «жизнь начинается в мае», «звёзды ближе, чем кажется», «послезавтра исправится», «чаще делай подарки», «ты – любимый котик Вселенной» и даже «искусство превыше всего», – Отто так когда-то орал в репетиционном подвале, размалёвывая куски фанеры оставшейся от ремонта нитроэмалью, вонища невыносимая, не выветривалась потом неделю, все матерились страшно, а он только ржал. И сейчас заржал, опознав цитату. Потом сказал: ты и это помнишь! Пожал плечами – нашёл чему удивляться. Конечно, помню. Я помню всё.

Когда картонки закончились, Отто, не долго думая, сгрёб ещё с соседних пустых столов, а взамен разбросал там исписанные. Сказал: уже готовы, так пусть работают, нечего прохлаждаться. Снова подумал: ну он всё-таки мастер всех припахать!

Точить карандаш пришлось ещё трижды, но Отто больше не бегал, поулыбался бритой татуированной девице, и они получили в своё полное распоряжение короткий кривой ножик, каким обычно чистят картошку, для карандаша – самое то.

Под конец совсем разошлись, писали, азартно пихая друг друга локтями, уже полное чёрт знает что: «ты умеешь очаровывать тени», «место силы – везде», «синий – наш рулевой», «обладатель власти над миром туманных мороков», «Летучий Голландец как ролевая модель», «всё сказанное вслух по четвергам перед сном будет сбываться», «просто возьми бубен и бей», «любимец тайных драконов», «исцеляющий пирогами», «познакомься с тем, кто живёт в твоём зеркале, не пожалеешь», «ты есть огонь». Невольно прикидывал: какой из наших записок я бы сам обрадовался? Выходило, что примерно любой.

Когда картонки закончились, Отто встал, потянулся до хруста, ослепительно улыбнулся, сказал: извини, так надо, – и ушел. Он был уверен, что в туалет – ну, то есть, без вариантов, куда ещё можно уйти посреди разговора, вот так, не прощаясь, коротко бросив на ходу: «извини», – но Отто пошёл не в помещение бара, а куда-то ещё, через площадь, залитую предвечерним солнечным светом, густым, как сироп. Сперва не заподозрил неладного, мало ли где тут у них туалеты, вполне может быть, что и за углом, сидел, смотрел ему вслед, своими глазами видел, как Отто делается всё прозрачней, растворяется в этом свете, становится им. Это было красиво и, мать его за ногу, так похоже на Отто – встретить как бы случайно на улице, потащить в бар, заставить писать всякую хрень на пивных картонках, а потом раствориться к чертям собачьим у меня на глазах. Убить за такое мало… ну или не мало, а в самый раз.

Привстал было, но тут же снова уселся на место. Нет смысла за ним бежать. Отто уже не догонишь. Некого там догонять. Подумал: и не надейся, что я теперь начну о тебе расспрашивать, выяснять, что с тобой случилось. Нарочно уеду завтра же, чтобы никого из общих знакомых не встретить и не услышать… Чтобы вообще ничего о тебе не услышать. Для меня ты живой, здоровый, такой же придурок, как раньше, и одет, как пугало. То есть, по-прежнему лучше всех в мире. Другие версии не принимаются. Не хочу ничего больше знать.

Взял картонку, всё это время лежавшую под его кружкой, написал заново затупившимся карандашом, с таким нажимом, что картон в нескольких местах надорвался: «Встретил однажды на улице старого друга, убедился, что ни смерти, ни времени нет, жил потом круче прежнего, потому что ни хера не боялся и всегда делал, что хотел». Сунул картонку в карман, положил на стол деньги, встал и пошёл куда-то под этим невыносимым ярким вечерним солнцем и невидимым, заливавшим только его лицо дождём.

* * *

– Смотри, что! – сказала Анна.

Сара сначала не поняла, о чём речь. Подруга зачем-то вытащила картонку из-под стакана и теперь разглядывала во все глаза.

– Здесь написано, причём по-английски: «Научишься понимать языки ветров и будешь узнавать от них по-настоящему важные новости со всех концов земли»… Слушай, я поняла! Это же уличная поэзия. Она и есть!

– Уличная поэзия? – переспросила Сара.

– Ну да. Такой новый, очень модный среди молодёжи жанр: пишут разные тексты и расклеивают их в городе, как объявления, даже специально печатают этикетки, чтобы неизвестно кто при не пойми каких обстоятельствах однажды случайно это прочитал. А теперь и до бирдекелей добрались, хорошая идея, молодцы… Что ты сказала? При чём тут морская горчица? [2]

– Какая морская горчица? – опешила Сара.

– Ну как же? Ты сказала… или это за соседним столом кто-то сказал? «В дюнах расцвела морская горчица, в этом году очень рано, даже лета не дождалась». Я ещё удивилась – откуда ты знаешь? И при чём тут вообще она?

– Я не говорила про морскую горчицу, – ответила Сара. – И не слышала. Вроде никто ничего такого не говорил.

– Ну, значит, действительно ветер нашептал, – рассмеялась Анна. – Кому и знать, что сейчас цветёт в дюнах, если не ему.

– Завтра на рынке Халес будут играть Баха, – говорит Анна.

– А в круглосуточной «Максиме» Моцарта? – мгновенно откликается Йорги. – А в центральном универмаге Вагнера? Давно пора.

– Нет, не будет ни Моцарта в «Максиме», ни Вагнера в универмаге, – невозмутимо отвечает Томас. – Не настолько всё у нас хорошо. Пока только Бах на центральном рынке, чем богаты, тем и рады. Бери, что дают.

– Вы что, серьёзно? – хмурится Йорги. – Бах на рынке? На чём его там можно играть? На электрооргане? Зачем? Какой бред.

– Да нет, вроде, не на электро, – говорит Томас. – На самом обычном, только довольно компактном. Его привезут. И ещё на аккордеоне, который, теоретически, тоже немножко орган. В городе фестиваль аккордеонной музыки, или что-то вроде того; неважно. Важно, что на рынок Халес приволокут орган и будут играть Баха. По-моему, такое нельзя пропустить.

А Анна достаёт из сумки буклет фестиваля, где на бирюзовом фоне изображён летящий аккордеонист.

– Смотри, какая красота.

– Ты имеешь в виду эту бумажку? – снисходительно щурится Йорги, но глаза его сразу теплеют. – Дай сюда. – И потом, после долгой паузы, кивает: – Да, ничего так картинка. Даже удивительно, что её взяли для буклета. Обычно заказчики выбирают полное говно и требуют ещё немножко его испортить. Может, чей-то родственник сделал бесплатно? Или просто времени не было носом крутить?