Им несказанно повезло — пролетели под облаками и зашли на боевой курс неожиданно для британцев. Вездесущие «Харрикейны» и «Спитфайры» прошляпили их появление, а потому бомбометание прошло как на полигоне. Командир экипажа обер-лейтенант Вальтер Фримель вовремя нажал кнопку, умело и точно сбросил на англичан бомбы, которые немцы именовали с истинно тевтонским юмором «яйцами».

Сколько уже было таких полетов, знали только штабные офицеры, сам Леске запутался в счете. Они бомбили аэродромы и танки, рассеивали вражеские колонны. Или вот как сейчас — обработали побережье и перетопили утлые лоханки, что суетились рядышком, забирая уцелевших «томми» и пытаясь уйти на ту сторону Канала.

Но было множество полетов, которые изрядно позабавили пилота — он смеялся, завидев разбегающихся во все стороны, ополоумевших от ужаса бельгийских и голландских беженцев, взлетающих в небо ошметков коров, овец и повозок, которых накрывали точно сброшенные бомбы. Забавно — даже вечно хмурые ефрейтор Тео Зольмер, стрелок, и бортрадист Вилли Ледерер, и те улыбались, глядя на такие веселые этюды.

Лишь бортинженер унтер-офицер Франц Пупке однажды заявил всему экипажу, что с врагом поступать так можно, но с простыми людьми нельзя. За что бортрадист назвал его «демократическим трусом».

Сам Леске склонился к мнению, что Пупке не трус, просто мыслит как старый добропорядочный немец, не понимая, что партия изменила тевтонский дух. И теперь идет другая война. Да и как жалеть этих голландцев, если они столь бесчеловечны и расстреливали из пулеметов сброшенных на парашютах парней Штудента. Все равно ведь сдались, только напрасно десантников покалечили или убили.

— Нечего их жалеть, если они столь неправильно воюют! — злорадно прошептал Лемке и потянул штурвал. «Хейнкель» сразу послушался и стал набирать высоту, уходя в облака. — Гнилое дело — стрелять в беззащитных парашютистов! Дикость какая-то! Противоречит всем международным конвенциям!

«Фельзеннест»

Андрей лежал на диване и смотрел в потолок, тускло освещенный плафоном. За эти дни пребывания в гитлеровской шкуре он сильно устал, вымотался как цуцик. Плохо и то, что фюреру за полтинник, такое ощущение, что каждый час пребываешь с большого бодуна, ходишь с подвешенной на поясе гирькой. Теперь он знал, какая неприятная штука возраст — и силы уже не те, и тело совсем не то.

А работы много — бумаги на подпись охапками приносили, буквы перед глазами расплывались от чтения. Чудовищный объем работы выполнял этот бесноватый, неимоверный. На просмотр донесений, справок, проектов всяких уходило несколько часов. Воистину — труд правителя сродни каторжному, но там работают по принуждению, а здесь добровольно.

Одно хорошо — он владел благодаря фюреру немецкой речью в полном объеме, иначе была бы хана в первый же час. Вот только с подписью не заладилось, она мало походила на настоящую. Андрей даже попытался закрыть глаза и «выпустить» из себя настоящего фюрера. Хрена лысого — роспись была иной, хотя определенное сходство имелось.

Выручили из беды эскулапы, собравшие срочный консилиум по поводу разбитых пальцев и костяшек фюрерской десницы. После получасовой беседы, сопровождавшейся оживленной беседой, насквозь пересыпанной непонятной терминологией на латыни, медики пришли к дружному решению — сделать рентген кисти.

Андрей удивился, но за эти часы, как оказалось, в одном из бараков уже установили армейскую передвижную установку. Пришлось туда идти, но зато через полчаса медицина в лице этой троицы вынесла единодушный вердикт — сильный ушиб кисти и плюс защемление какого-то нерва. Это все, что понял Родионов из их болтовни, и с облегчением, но незаметно вздохнул. На полгода, не меньше, будут ощутимы последствия от злополучной травмы — вердикт медиков его полностью успокоил. Тем более что все приказы по вермахту вместе с ним визировал Кейтель, благо подпись генерала осталась неизменной.

«Лакейтель» тоже был доволен — хоть здесь он оттер Манштейна в сторону, доказав, что, пока нет указа рейхсканцлера и верховного главнокомандующего, подписываться на документах в таком случае его прерогатива. А потому с победной улыбкой поглядывал весь вечер на конкурента, ловя поощрительную улыбку фюрера. Андрей всячески показывал генералу его незаменимость — стравливать так стравливать, но противовесы должны быть в действии постоянно.

«Завтра денек будет бурный — столько народу в ставку вызвал! И правильно. С англичанами и американцами надо решить раз и навсегда, а то первые повадились сидеть на своем острове и вечно воду мутят. А вторые вообще за океаном мурло свое наедают. Злейшие враги России, что те, что другие. Британцы только в этом веке союзниками были. И какими — подождали, пока русские кровью собственной захлебнутся, и весь навар сняли. А нам разбитые черепки достались».

Мысли текли неторопливо, как ручей посреди лесной прохлады. Пиндосов и англов Андрей всегда недолюбливал. Одни беды от них, везде суются и всех жить учат.

«Ведут себя в мире, как паханы в зоне. И Рузвельт их базу подвел, заявил, что англосаксам надлежит господствовать в этом мире, согласно провидению. Вот только какому?! Роль Творца на себя взяли, сволочи мохнатые!»

Неожиданно для себя он ощутил, что начинает испытывать некоторую двойственность. Вроде как американские плутократы козлы позорные, а вот англичане вполне нормальные люди, истинные арийцы. С ними помягче надо, тогда договориться можно будет.

«А вот и нет. Те еще пирожки с котятами», — Андрей дернулся и чуть не вскочил на ноги. Он понял, что истинный Гитлер подал внутри свой голос, и с угрозой пробормотал:

— Повякай мне тут! Я тебя наружу не выпущу, не надейся, твареныш!

Вот только уверенности не было — Андрей боялся уснуть. Мало ли что, а вдруг во сне фюрер снова оседлает самого себя, а ему самому достанется место в уголочке разума, и будет он смотреть на бесчинства бесноватого. Но сразу захотелось спать, и Андрей прикрыл глаза, а через минуту уже спал, спокойно и ровно дыша.

Лондон

Черчилль пребывал в скверном состоянии духа — по кабинету плыли густые клубы табачного дыма. Он не выпускал сигару уже несколько часов, напряженно просчитывая ситуацию. И только многолетняя выдержка политика не давала вырваться наружу волнению.

И было отчего ему тревожиться — события во Франции приняли самый скверный и, что особенно плохо, необратимый характер. Дюнкерк и Булонь взяты немцами, а бельгийцы сдали Ньюпорт. Судя по всему, до капитуляции их армии остались считаные дни, если даже не часы.

Английские экспедиционные силы оказались загнаны в роковую ловушку — эвакуацию можно было осуществить только с узкой полоски побережья, на которой не было ни одной гавани. Выбить немцев из Дюнкерка не удалось, хотя войска Горта вот уже второй день предпринимали отчаянные атаки. Еще сутки, и разразится катастрофа…

— Годдем!

Ругательство сорвалось с губ и было адресовано Гудериану с его танкистами. Именно этот неугомонный немецкий генерал вызывал у премьер-министра наибольшее раздражение, хотя он отдавал должное предприимчивости тевтона. Именно подобные решительные люди создали в свое время Британскую империю, над которой никогда не заходило солнце.