Скользнув из кровати, я тихонько вышел из комнаты и направился в комнату Мэгги. Когда я подошел, то увидел, как дверь — которую Мэгги попросила оставить открытой, когда мы целовали ее на ночь — внезапно закрылась с тихим щелчком.

Так она все-таки не могла уснуть.

Я чуть приоткрыл дверь, ожидая увидеть, как Мэгги забирается обратно в кровать, готовясь почитать одну из ее пестрых книжек в лунном свете. Но вместо этого я увидел, что она уже была в кровати, укутанная одеялом от ног до плеча. Также она, судя по всему, крепко спала. К этому времени мы с Джесс уже научились определять, когда Мэгги притворялась спящей. Прерывистое дыхание. Подрагивающие веки. Наигранная неподвижность всего тела. Но сейчас все было по-настоящему, отчего у меня возник один тревожный вопрос: Кто только что закрыл дверь ее спальни?

Девочка. Та, которую видела Мэгги.

Это была моя первая мысль. Безумная идея, которую я немедленно отвергнул. Не было никакой девочки. А что касается двери в спальню, то она закрылась сама по себе, то ли из-за сквозняка, то ли из-за ослабленных петель, то ли из-за того, что ее неправильно повесили, когда устанавливали все эти десятилетия назад.

Но потом я взглянул на шкаф. На место, где исчезла воображаемая девочка, по словам Мэгги.

Обе дверцы были широко раскрыты.

Дверцы шкафа закрыты.

Ничего удивительного. Вероятно, его не открывали уже двадцать пять лет.

Что действительно удивительно, так это то, что кто-то — полагаю, мой папа — заколотил двери огромными гвоздями. Доски пересекают щель между дверьми, придавая шкафу явно запретный вид. Как у дома с привидениями на мешках для сладостей.

Думаю, это вполне уместно.

А еще нелепо.

Впрочем, то же самое можно сказать и о том, что я предпочла спать в своей старой спальне. Тут куча других комнат, где я могла бы устроиться, пока я здесь. Старая спальня моих родителей была самой большой и, наверное, самой удобной.

Но именно эта комната тянет меня к себе, когда я поднимаю наверх свои вещи. № 4 на стене с колокольчиками на кухне. Мне бы хотелось думать, что это из-за ностальгии. Но на самом деле, я подозреваю, все дело в том, что комната просто милая. Теперь я понимаю, почему папа выбрал именно ее как мою спальню. Там просторно. Очаровательно.

За исключением шкафа, который просто полная противоположность очаровательного. Громоздкий, нескладный, он доминирует в комнате, но в то же время имеет такой вид, будто должен стоять где-то еще. В кабинете. В Комнате Индиго. Где угодно, только не здесь.

То, что он был так заколочен, делу не помогает. Я могу только догадываться, почему папа решил, что это необходимо. Поэтому я выхожу на улицу, достаю из пикапа лом и в четыре быстрых рывка отрываю обе доски.

Деревяшки с грохотом падают на пол, и дверцы шкафа распахиваются.

Когда я открываю их до конца, то вижу платья.

Они маленькие. Платьица для маленькой девочки, разноцветно-пастельное сборище. С оборками, стянутыми на талии атласными лентами. Дерьмище, которое ни один уважающий себя ребенок никогда не должен носить. Я начинаю их перебирать, ткань немного жестковата, а на плечах собралась пыль. На одном прядь паутины тянется от рукава к юбке. Вот тогда-то я понимаю, что это мои платья, предназначенные для моей юной версии. Согласно Книге, мама повесила их здесь в надежде, что однажды я захочу одеваться как старомодная жена. Насколько мне известно, я никогда не надевала ни одного из них. Наверное, поэтому они и остались в шкафу, неиспользованные и нелюбимые.

Но когда я подхожу к шкафу под карнизом и открываю его скошенную дверцу, то нахожу там еще больше своей одежды. Одежду, которую я точно носила. Она вот в точности в моем стиле. Практичные джинсы, полосатые футболки и кроссовки с прилипшей к левой подошве жвачкой. Тут много одежды. В этой комнате, кажется, хранится весь гардероб пятилетней меня.

В интервью из «60 минут» — том же самом, где я маленькая, застенчивая и с ужасной челкой — мои родители утверждали, что мы сбежали из Бейнберри Холл только с той одеждой, которая была на нас. Я смотрела это столько раз, что эти фразы навсегда остались в моей памяти.

— Это правда, что вы никогда не возвращались в этот дом? — спросил интервьюер.

— Никогда, — подтвердил папа.

— Вообще, — добавила моя мама для пущей убедительности.

— Но как же ваши вещи? — продолжил интервьюер. — Ваша одежда? И все остальное?

— Все осталось там, — ответил папа.

Как и большинству вещей, которые относятся к Книге, я этому не поверила. Мы же не могли оставить там все.

И все же, глядя в шкаф, набитый моей старой одеждой, я начинаю думать, что, возможно, мои родители говорили правду. Это подозрение усиливается, когда я перехожу из спальни в соседнюю игровую комнату. На полу разбросаны игрушки. Деревянные кубики. Детальки от лего. Голая Барби лежит лицом вниз на ковре, как жертва убийства. Выглядит так, будто маленькая девочка внезапно покинула комнату в середине игры и никогда не возвращалась.

Я пытаюсь понять, почему мои родители так поступили. Зачем лишать их единственного ребенка одежды? Игрушек? Наверняка я любила что-то из этого. Любимая рубашка. Любимая мягкая зверушка. Книга, которую я заставляла своих родителей читать мне снова и снова. Зачем отнимать это у меня без всякой на то причины?

Лучший ответ, который я могу придумать, что все это было для правдоподобия. Что никто не поверил бы моим родителям, если бы они вернулись, чтобы взять, например, эту Барби или те кроссовки с жвачкой. Что для того, чтобы эта долгая афера, о которой говорила шеф Олкотт, сработала, им нужно было добровольно отказаться от всего.

Наверное, мои родители посчитали, что жертва того стоила. Позже они сполна все компенсировали, щедро одаривая меня всем на свете, когда Книга возымела успех. Особенно любил меня баловать папа. Я была первой девочкой в школе, у которой был DVD-плеер. И телевизор с плоским экраном. И айфон. Когда мне исполнилось шестнадцать, он подарил мне новую машину. Когда мне исполнилось семнадцать, он подарил мне вторую. В то время я списывала подарки на чувство вины после развода. Теперь я думаю, что это была форма искупления за то, что он заставил меня жить с Книгой.

Назовите меня неблагодарной, но я бы предпочла правду.

Я выхожу из игровой комнаты и иду по коридору, заглядывая в другие комнаты на втором этаже. Большинство из них были гостевыми еще с тех времен Бейнберри Холл, когда он был гостиницей. Они маленькие и по большей части пустые. В одной из них стоит двуспальная кровать без простыней и скошенный ночной столик, на котором стояла лампа без абажура, облокачиваясь, как пьяный человек на столб — видимо, все это тоже осталось с тех времен. В соседней комнате лежат старая швейная машинка и катушки с нитками, сложенные аккуратными пирамидками. На полу стоит картонная коробка с журналами «Лайф» пятидесятых годов.