– А если бы он заговорил с тобой о разводе, до того как отнес заявление? – решилась спросить Александра, хотя не в ее обычае было встревать в чужие семейные дела.

Приятельница искренне ее не поняла:

– Вот именно, пусть сказал бы сперва! Ведь и я тебе толкую об этом!

– Нет… Я спрашиваю, это изменило бы что-то? Ты бы бросила собирать коллекцию?

– Еще чего! – Марина смотрела на Александру с недоумением, ее переносицу прорезала морщинка. – Ради его каприза? Да ладно, если уж он решил развестись, то не из-за серебра. Это просто повод. Дело совсем не в серебре!

– У него… есть кто-то? – предположила художница.

Марина пожала плечами и с видом полного равнодушия заявила, что и прежде-то не интересовалась такими вещами, а теперь и подавно не станет тратить нервы, деньги и время на слежку за мужем, почти что бывшим.

– Он имущество делить не собирается, целиком оставляет квартиру мне, будет жить в той, которую получил после своей мамы. С его стороны это благородно, конечно… Сын взрослый, его делить не придется, к счастью. А Сергей пусть собирает вещи и уходит. Мне все равно куда. Раз он так со мной, пусть не ждет, что я стану плакать…

Но Марина, по всей вероятности, все же плакала.

Александра, звонившая ей в ту пору довольно часто, иногда слышала в голосе приятельницы необычную сиплость. Так говорит человек, только что проливавший обильные слезы. Жаловаться Марина не жаловалась, держась избранной линии поведения – гордой, самодостаточной женщины, не цепляющейся за мужа. Но рана, которую она пыталась представить в виде царапины, наверняка оказалась глубокой. Как-то раз, не выдержав, Марина призналась при встрече:

– Это очень тяжело, ужасно, будто половина жизни отмерла и ампутирована. И я была права, он ушел к женщине. По-другому и быть не могло. Они живут вместе… Но меня это не волнует! Плохо то, что он сына приглашает к себе в гости, а тот, конечно, приезжает! Меня это бесит! Я готова сама туда поехать и все там разгромить!

Александра слушала признания приятельницы молча.

Советы были неуместны, так она считала. Да вряд ли Марина нуждалась в советах, скорее, ей просто нужен был терпеливый слушатель. Задыхаясь от негодования, она твердила:

– Какой негодяй, ах, какой! Знакомит сына с этой гадиной, настраивает ребенка против меня! Знаешь, что мне сын сказал?! «Ты, мама, больше любила свое серебро, чем отца и меня, потому так все и случилось!» Сам бы он не додумался до такой глупости! Это ему Сергей напел!

– Ребенок-то у тебя уже великовозрастный, – несмело напомнила Александра. – У него и свое мнение может быть.

– То есть ты тоже так думаешь?! – взвилась Марина.

– Да!

Художница дала этот прямой и неприятный ответ, не сомневаясь, что приятельница обидится. Но та, вопреки ее ожиданиям, внезапно успокоилась и совсем другим, мирным тоном спросила:

– Как ты считаешь, мне надо запретить сыну туда ходить? Пусть бы встречались с отцом на нейтральной территории.

– Мне кажется, это уже не твое дело, – все с той же прямотой ответила художница. – Отец и сын могут встречаться, где им удобно. Если ты начнешь ставить условия и рогатки, это будет странно… И глупо.

С тех пор миновало два года, Марина благополучно развелась, успокоилась и никогда не вспоминала о бывшем муже иначе как с усмешкой. Ее, казалось, смешило то, что раньше ранило. Александра тоже предпочитала не касаться этой темы. Она видела, что приятельница достигла душевного равновесия, вновь находит радость в своем хобби, пишет на эту тему статьи, общается в Интернете, ведет блог, посвященный старинному серебру… Появился ли у нее мужчина? Марина ни о ком не упоминала. Возможно, предполагала художница, она и встречалась с кем-то, но ничего серьезного в ее жизни не происходило. «Иначе она поделилась бы со мной!» Отношения с бывшим мужем были как будто ровные. Материальных претензий у них друг к другу не было. Сын жил своей жизнью, и теперь Марина ревновала Леонида куда больше к его девушке, чем к новой жене Сергея. О последней она даже мимоходом не упоминала.

«И это все… Жизнь как жизнь!» Поворочавшись с боку на бок, сев и включив лампу над постелью, Александра взглянула на часы. Время близилось к полуночи, а сна, как назло, не было ни в одном глазу. «Конечно, неприятности были и у Марины, как у всех людей, но ничего особенного… Иначе я знала бы. Она доверяла мне, уж неизвестно почему. Делилась со мной, как с близкой подругой, хотя мы и не были подругами, не дотягивали наши отношения до этого. Но ничего, ровным счетом ничего такого за ней не водилось, чтобы вокруг закипели страсти и кто-то толкнул ее под поезд! Или же она была куда более скрытной, чем я думаю?»

Александра погасила свет, снова легла, заставила себя закрыть глаза. Ее мучила тревога, которую не удавалось обмануть никакими уговорами. Художница давным-давно приучилась засыпать, оттеснив все черные мысли на дальний план сознания, обманув свои страхи размышлениями на посторонние приятные и просто абстрактные темы. Сейчас старый рецепт не срабатывал.

«Что я скажу завтра? О чем меня будут спрашивать? Проклятая красная куртка! Нелепость, совпадение… Но какое злосчастное! Меня никто никогда там не видел… Могут перепутать с кем угодно. Завидев издали знакомого человека, узнаешь его уже по походке, по манере размахивать руками, сутулиться или, напротив, держаться прямо. А тут – белое пятно, рисуй на нем что угодно! Вот этот пропойца и нарисует вместо той женщины – меня, долго ли? Ах, если бы можно было не ехать! Как бы я хотела больше никогда не бывать в том проклятом поселке!»

Вконец измучив себя тревожными мыслями, устав оправдываться перед пустотой, женщина незаметно задремала.

Ее ноги утопали в лисьем меху и все же зябли: от каменных плит пола тянуло стужей. Комната, где она оказалась, была залита солнечным светом, матовым, спокойным, зимним, как определила Александра. Ей не нужно было вставать с кресла, в котором она ежилась, тщетно пытаясь согреться под грудой шерстяных одеял, и подходить к окну, глубоко утопленному в каменной стене мощной кладки, чтобы определить время года. Опытный глаз художницы не нуждался в подобных уточнениях.

Ей было холодно, как никогда в жизни, – вот что терзало ее больше всего в этом незнакомом месте. Комната, обширная и неуютная, выстыла насквозь, и так же заледенели руки и ноги Александры. Она натянула на грудь одеяло, подбитое мехом, погрузила в него закостеневшие пальцы. Ощущение шелковистых волосков на коже ладоней было таким реалистичным, что Александра почувствовала легкую дурноту. Сон (она осознавала все происходящее как сон) был настолько ярок и полон чувственных ощущений, что навевал страх.

Впрочем, ее растущее беспокойство имело и другой источник. Александра сразу обратила внимание на фигуру в дальнем конце комнаты, там, куда не прокрались еще бледные солнечные лучи, медленно путешествующие по полу. У большого очага, края которого были выложены серым обтесанным песчаником, в деревянном кресле сидел мужчина. Сперва Александра приняла его за статую, так он был неподвижен. Затем за монаха – ее озадачила его черная одежда: ниспадавший до пола плащ с капюшоном, откинутым на широкие плечи. Мужчина созерцал пепел в очаге, его свинцово-бледное лицо было искажено гримасой тайной мучительной мысли. Внезапно он заговорил – сам с собой, не с Александрой, которую не замечал. Женщине было ясно, что, находясь в этой комнате, она одновременно существует очень далеко отсюда и не может быть видима этим человеком.