– Не все титулярные советники – пьяницы, – сердито ответил старший брат. – И среди их жен бывают порядочные женщины.

– А я бы маму ни на кого не поменял, – объявил Александр. Затем наклонился, подобрал камешек и швырнул его в пруд, но тот сразу же пошел на дно.

– Бессмысленный разговор, – проворчал Михаил. – Скажи мне лучше вот что: какого черта тебя понесло драться на дуэли? Это расстроило мать.

– А ты?

– Что – я?

– Какого черта тебя понесло ссориться с графом? Если уж хочешь подавать мне пример благоразумия, объясни.

Михаил хранил молчание. Однако ему пришлось признать, что в словах брата была своя логика.

– Хочу на войну, – выпалил вдруг он. – Надоело все.

«Да что с ним такое?» – подумал удивленный Александр.

Его брат медленно шел рядом с ним, заложив руки за спину. Лицо у Михаила было хмурое, тонкая жилка на виске нервно подергивалась.

– Что, отец опять собирается тебя женить?

– Не говори глупостей, – попросил старший брат. – И отец тут ни при чем. Если я женюсь, то только на достойной женщине.

«Которая не захочет с тобой разводиться», – мысленно закончил Александр. Он знал, что Михаил до сих пор не простил матери, что та в свое время ушла от мужа.

– Когда почувствую, что это необходимо, – добавил старший брат, косясь на одежду Саши. – Что у тебя в кармане?

– Револьвер.

– Зачем?

– Люблю иногда пострелять, чтобы не утратить сноровку. Мне Уильям посоветовал.

– Мамин знакомый, который учил тебя стрелять?

– Ну да[8].

«Что из него выйдет? – обеспокоился Михаил. – Мама совершенно им не занимается. Да и как заниматься, если он всегда был неуправляемым…»

– Ты не хочешь идти в армию?

– Нет. Ни за что.

– Почему?

– Потому что это чушь, вот и все. Извини, – быстро прибавил Александр.

– А что не чушь?

– Не знаю. Люди занимаются разным вздором, и им кажется, что у них все хорошо. Но я-то вижу, что это вздор.

– Ты случаем анархистом не заделался? – на всякий случай спросил старший брат. – Учти, вот уж что точно матери не понравится.

– Я не анархист. К тому же политика – худшая из глупостей. – Александр подобрал плоский камешек и снова швырнул его в пруд, на сей раз ловчее, камень запрыгал по поверхности. – Если бы у меня был талант, я бы изобретал что-нибудь, или придумывал музыку, или сочинял бы книги. Но я же знаю, что никакого таланта у меня нет.

– Ты мог бы стать рецензентом, если любишь искусство. Или критиком.

– Благодарю покорно, – усмехнулся младший брат. – Сказал тоже, критиком… По-моему, ты обо мне скверного мнения. Если уж можешь что-то делать, так делай. А что делают критики?

– Направляют общественный вкус.

– Как направлять то, чего нет? Одному нравится Боттичелли, другому – открытки Елизаветы Бём, а третий рад любой картинке из «Нивы». Ну и что прикажешь с ними делать? Что бы я ни написал, люди все равно не переменятся. Кроме того, какая по большому счету разница, любить Боттичелли или открытки? Искусство – не спорт, где выигрывает тот, кто прибежал первым. Оно имеет значение только тогда, когда дает тебе что-то, именно тебе, твоим мыслям, твоим ощущениям. Самая плохая картина может в какой-то момент оказаться полезнее фресок из Сикстинской капеллы, потому что ты увидел в ней то, что нужно твоей душе. А критика – всего лишь повод высказать свои пристрастия и предрассудки, выдав их за правила. Только вот гораздо лучше делать то же самое в творческой форме, а не под видом критики.

– У тебя на все готов ответ, – не удержался Михаил.

– Конечно. Я же давно над этим думаю.

– И что надумал?

– Пока ничего. – И без перехода Александр спросил старшего брата: – Как думаешь, кто все-таки его убил?

– Ты о Павле Сергеевиче?

– Ну да.

– Понятия не имею. Он был не из тех, кто якшается с подонками общества. Думаю, кто-то все-таки прознал, что граф остался в доме один, и замыслил его ограбить. Ну… и убил.

– Префект, – говорил в то же самое время баронессе Корф модельер Дусе, который выполнил ее поручение, – склонен считать, что это все-таки ограбление, завершившееся убийством. Но пока у следствия нет никаких доказательств, что это действительно так.

– А комиссар Папийон?

– Утверждает, что расследование продвигается, но никаких подробностей он префекту не сообщил.

– Благодарю вас, месье, – покивала Амалия. – Если вы не возражаете, я хотела бы задать вам еще один вопрос.

– Разумеется, госпожа баронесса. Что именно вы хотите узнать?

– Нет ли среди ваших клиенток некой госпожи Тумановой?

– Туманова, Туманова… – пробормотал Дусе. – Да, была такая дама. Одевалась у меня в прошлом году. Брюнетка, лет двадцати шести, ростом примерно с вас, сударыня. Чрезвычайно капризная особа, нелегко было ей угодить. Даже когда платье переделывали согласно ее желанию, она все равно находила повод для недовольства. – Владелец модного дома секунду молчал и вдруг добавил, проницательно глядя на Амалию: – Ее счета оплачивал покойный граф Ковалевский.

– Но больше она у вас не одевается?

– Нет. Граф к ней охладел, и…

«Похоже, счета больше некому оплачивать», – мелькнуло в голове баронессы.

– Полагаю, я должен рассказать вам кое-что о графе Ковалевском, – продолжил Дусе. – Учтите, меня там не было, всю историю я знаю только со слов мадемуазель Оберон. Она была просто шокирована тем, что произошло. Итак, мадам Туманова приехала на примерку в сопровождении своего родственника.

– Что за родственник?

– Понятия не имею, по правде говоря. То есть дама представила его мадемуазель Оберон как родственника – кузена или что-то в таком роде. Молодой человек лет двадцати или чуть больше, ничем особенно не примечательный. И вот мадам Туманова надела платье, вышла из кабины и заговорила со своим спутником, очевидно, спрашивая его мнения.

– Разговор велся по-русски? – спросила Амалия.

– Да. Они перекидывались репликами, смеялись… словом, вели себя довольно непринужденно. Вдруг дверь распахивается так, что чуть не слетает с петель, и в примерочную с тростью в руке влетает граф Ковалевский. Мадемуазель Оберон поначалу его даже не узнала, настолько лицо у него было искажено яростью. Мои-то служащие привыкли видеть графа спокойным, улыбающимся и слегка ироничным, а тут…