Аленка не сразу поняла, что речь зашла о ее неудавшемся заговоре.

— Крест скорее надела, домой побежала…

— И всё?

Аленка кивнула.

— Да явственно же сказано — возьму от двух гор земельки! — возмутилась Никитишна. — Не на перекресток нужно было выходить, а встать ну хоть меж двух холмиков. Земли две пясточки с них взять, смешать, воду на той земле три дня настаивать и той водой молодца напоить! Какая только дуреха тебя так скверно научила?

— У нее-то получалось! — обиженно пискнула Аленка.

— А у тебя вот не получилось. Тут еще и злость много значит. Когда наговариваешь на питье или на еду, злиться надобно…

За неимением еды Никитишна возложила руки на ступку и заговорила с тихой, от слова к слову растущей яростью:

— Выйду я на широку улицу, спущусь под круту гору, возьму от двух гор земельки. Как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался! Чтоб он ее возненавидел, не походя, не подступя, разлилась бы его ненависть по всему сердцу, а у ней по телу, на рожество, не могла бы ему ни в чем угодить, опротивела бы ему своей красотой, омерзела бы ему всем телом, чтоб не могла она ему угодить ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером, чтобы он — в покой, она — из покоя, он бы на улицу, она бы с улицы, так бы она ему казалась, как люта медведица!

На последних словах ворожея приподнялась над столом, раздвинув локти, сгорбившись, и дохнула Аленке в лицо — и почудилось той, что над ней и впрямь медведица нависла.

— Ох, спаси и сохрани!

— То-то, девка. Но один заговор на тех же рабов Божьих дважды не произносят. Тебе иное нужно.

— А сделаешь иное?

Никитишна посмотрела на девушку пронизывающе.

— Сделать могу. Да всё одно ничего у тебя, горькая ты моя, не выйдет. Зря время потратишь и травку изведешь. Есть у меня сильная травка, на великоденский мясоед брана, травка-прикрыш. Она иным разом свадьбу охраняет, а иным — брачную постель портит. Всё от слов зависит.

— Как это не выйдет? — возмутилась Аленка. — Ты мне только ее дай, я всё сделаю! И словам меня научи!

— Для кого стараешься-то? Для сестрицы, чай? — спросила ворожея.

— Для подруженьки, — отвечала несколько изумленная такой проницательностью Аленка.

— А что ж подруженька сама не придет?

— Стерегут ее.

— Вот я и толкую — одна ты не управишься, ничего у тебя не выйдет. Ну, наговорю я на травку-прикрыш, изготовлю подклад и засунешь ты его той разлучнице Анне под перину…

— Ну?..

— Так ведь мало этого! Вот послушай, девка. Подклад — это непременно, чтобы меж ними телесного дела не было. А тоска-то у того Петра по той Анне останется? Стало быть, нужно его от тоски отчитывать. Это, пожалуй, и мать, и бабка могут.

— Мать? — переспросила Аленка в ужасе. При одной мысли о Наталье Кирилловне ей нехорошо сделалось.

— Хорошо бы мать, это такие слова, что лучше помогают, когда родная кровь нашепчет. А потом — три, а то и четыре сильных приворота, чтобы этот Петр твою подруженьку опять полюбил. И смотреть, чтобы после того никто его испортить не пытался!

— А как смотреть-то? — спросила ошарашенная всеми этими словами Аленка.

Ворожея лишь вздохнула.

— Коли у твоей подруженьки родная мать жива, пусть бы она пришла. А тебе в это дело лучше не мешаться. Проку от тебя тут, девка, не будет, окромя вреда.

— Да я для Дунюшки всё сделаю! — взвилась Аленка.

— Ты много чего понаделаешь. Уж и не знаю, давать ли тебе подклад…

— Степанида Никитишна, матушка, век мы с Дуней за тебя Бога молить будем! В поминанье впишем! — горячо пообещала Аленка. — Только помоги!

— Помочь разве?..

Ворожея призадумалась.

Аленка смотрела на нее со страхом и надеждой.

— Ладно. Сейчас изготовлю подклад. Наговорю на травку-прикрыш, увяжем мы ее в лоскут, понесешь ты ее к дому, где та разлучница живет, и засунешь ей под перину. Хорошо бы еще перину подпороть и в самую глубь заложить, чтобы никогда не сыскали. Однако в чужом доме у тебя на то времени не хватит. И слова скажу, с какими подкладывать. Через три дня придешь — тогда подумаем, что тут еще сделать можно. Да только кажется мне, что не скоро я тебя теперь, девка, увижу… Вот кажется — и всё тут…

Степанида пристально поглядела на Аленку, засопела, покрутила носом — как если бы от девушки странный дух шел, и повернулась, стала шарить по стенке, где одни травы под другими висели. Вдруг обернулась: — Только гляди! Остерегайся! Поймают — долго ты мою ворожбу расхлебывать будешь! А коли меня назовешь…

Степанида Рязанка так уставилась на Аленку, что у той перед глазами всё поплыло и поехало.

— …под землей сыщу! Бесовскую пасть на тебя напущу!..

Ведунья оскалилась с шипом.

— А бесовскую пасть с тебя никто снимать не захочет — побоятся! И сожгут тебя, аки силу сатанинскую, в срубе!

Более Аленка ничего не слышала и не видела.

Очнулась она, стоя посреди дороги. Как сюда дошла, зачем здесь оказалась — не вспомнить. И при себе ничего нет… Ох, Дунюшкины чарочки!..

Аленка принялась охлопывать себя руками, как будто чарки с коробочкой могли под одежду заползти. И обнаружила, что ворот ее рубахи развязан, и сунут ей за пазуху какой-то колючий сверток. Она вытащила, отвернула край лоскута, понюхала — трава сохлая… Лучины в ней какие-то, с двух концов жженные, тряпочка скомканная, перышко… Спаси и сохрани!

Не сразу поняла Аленка, что это подклад для Анны Монсовой. Как вспомнила — сразу успокоилась. Чарочки, стало быть, у ворожеи остались. А теперь как быть? Неужто в самую Немецкую слободу бежать? Среди ночи?

Однако светлело уж небо. И не было у Аленки желания лечь вздремнуть. Уж неизвестно, что над ней проделала Степанида Рязанка, но бодрость духа вновь проснулась в девушке. Что ж, коли надо в Немецкую слободу — иного пути нет, придется днем пробираться в слободу. В Верх-то возвращаться всё равно нельзя. И к Кулачихе, дела не сделав, тоже.

Вздохнула Аленка — не менее тяжко, чем Степанида Рязанка, — и побрела на дальний колокольный звон. Отстоять заутреню — дело для души полезное, опять же, в церкви и теплее…

* * *

Правду говорили светличные мастерицы — в Немецкой слободе с возвращением государя Петра Алексеича от праздников продыху не было. То у генерала Гордона, то у Лефорта, а то еще всякая слободская теребень да шелупонь повадилась звать государя на крестины!

И что ни ночь — потеха огненная, колеса в небе крутятся, стрелы летают, а иногда и вовсе буквы вспыхивают, страх! Не к добру в божьем небе такие безобразия устраивать, не к добру… Девки, что работали в слободе по найму, видели все эти еретические и колдовские небесные знамения из-за реки. Собственно слобода, куда еще при государе Алексее Михалыче всех немцев от греха подале сселили, была по одну сторону Яузы, а Лефортов дворец, где устраивались потехи, — по другую. И немцы ездили туда на лодочках.