Весёлым приехал Богдан в Москву. Дела заворачивались крутые. «Ну, — думал, — ухвачу своё». В силах не сомневался, поигрывало у него лихо в душе. Как въехали в первопрестольную, глянул Бельский на московские терема, на кремлёвские стены, на многочисленный люд, теснившийся на стогнах, — решил: поспел в самый раз. И кинулся в пекло с головой. Не щадил ни коней, ни людей.

С неделю мотался по Москве, не зная покоя ни днём ни ночью. Осунулся, почернел, но верил — найдёт он, найдёт управу на Бориску Годунова. По-иному и не называл правителя. А только так: Бориска. Похохатывал: «Хо-хо!» Бодр был и весел. «Ничто не проходит, — думал, — вернётся старое». И сильно надеялся, что вновь заходит гоголем по хрусткому кремлёвскому снежку под ясным морозным небом. Взбежит легко на Красное крыльцо, и караульные стрельцы — мордастые, краснорожие — вытянутся столбом. Видел, казалось, как склоняется правитель перед ним. Протягивает руки. И ждал, всё время ждал: вот-вот приедет правитель с тихими речами и заговорит примирительно. Но шли дни, а Борис Фёдорович не приезжал к Бельскому. Более того, крепкую его руку Богдан начинал чувствовать с каждым часом всё сильнее и сильнее. Сказывалось это в разном: в оброненном тем или иным слове, в настороженных взглядах, в том, как встречали бояре на Москве. В первые-то дни думные выскакивали на крыльцо, как объявлялся Богдан. Позже увидел Бельский: то там, то тут заперты ворота. И дворовый человек, выйдя навстречу, с поклоном говорил: «Боярин уехамши, а куды — неведомо…»

Кланялись, правда, до земли, но толку с того было чуть. Вот тебе и Бориска. Да и вовсе не Годунов стоял на дороге Богдана. Вон напротив — Бельский перекатил красные глаза — за столом рыхлый боров, боярин Фёдор Романов. «Тоже хорош, — подумал, — в корыто уткнётся и будет хлебать, пока не зальёт в уши».

Бельский отвернулся, взяв ендову, припал к краю. Углом глаза углядел второго Романова — Александра[34]. «И этот добер, — решил, — пальцы только к себе гнутся». Нет, не нашёл хорошего языка с Романовыми Богдан. И с Шуйскими, с Мстиславскими не получилось разговора.

Так, побегал по Москве, погонял коней, распугал по мелочи рыбёшку, а толку не добился. И не то чтобы пожалел сил. Нет! Бил кулаками, но бил-то в глухую стену. Не угадал дверцы. Есть в каждой стене дверца. Глухо, глухо всё, и вдруг — тук-тук — стена отдаёт звонким. Здесь и бей. Распадутся камни, и за ними желанная дверца. Но так не получилось. Кулаки отбил только. Саднило руки.

Ендовой грохнул Бельский об стол, расплескал вино. И не пьян был, а хотелось казаться пьяным. Пьяным-то лучше быть, чем дураком.

Попервоначалу хотел Бельский Думу боярскую над Москвой поставить, но углядел — не выйдет. Тогда метнулся он как заяц — следочки проложил и влево, и вправо — и решил охлестнуть всё боярство одной оплёткой. Оплётка та — грамота, которая бы подчинила Думе царя. Тогда едино: кто ни заберись на трон — Романовы ли, Шуйские, Годунов, — грамотка любому руки свяжет. Но и этого не вышло. Понял: не выплясалась боярская волюшка.

И сегодня от отчаяния поутру решился на крайность. Нелегко было пойти на такое, но другого не зрел Богдан. Да оно всегда так — где квас, там и гуща. Ежели уж сердце загорелось — трудно человеку свернуть с избранного пути. Только очень сильным это дано, а Богдану страсти дурманили голову. Но страсть — не сила.

Как только московский народ собрался на Пожаре, из Спасских ворот на белоснежном аргамаке вылетел Бельский. На Богдана смотреть было любо-дорого. Шуба соболья с воротником выше головы, золочёный шлем, на каждом пальце блещущие огнями перстни с лалами. На один такой камушек торжище со всеми рядами, лавками, лотками, со всей человеческой требухой с лихвой купишь. И глаза у Бельского горели, как лалы. Соколиный взгляд. За ним с десяток молодцов выскакало, и тоже один другого краше. Коники играли. Из-под копыт дробь рассыпалась. Люди поворотили головы, по торжищу прокатилось:

— Кто это? Кто?

— Бельский, не видишь?

— Богдан! Верхний!

Народ повалил к Бельскому. Всякому интересно взглянуть на бравого да нарядного. Он сильной рукой, так, что только ошметья снежные полетели из-под копыт, осадил коня. Улыбкой расцвёл во всё лицо. Зачастил лихой скороговоркой:

— Люди московские славные! — И так-то раскатился широко звучным голосом: — Что ж вы шапку ломаете перед Бориской? На царство ходили просить, а он вам чем ответил?

Богдан привстал в стременах, сложил три унизанных перстнями пальца в известную фигуру. Ткнул рукой в народ:

— Вот чем ответил он на просьбу!

Конёк веселился под Богданом, прял ушами. Народ таращил глаза, не понимая, к чему бы такому, счастливому, на торжище дурака валять. Посиживай себе в богатых палатах, размягчась душой у тёплой печи. Зачем беспокойство? Надсад? За дураков Богдан поторопился их посчитать. Оно конечно, народ московский послушен и терпелив, но глупым его не назовёшь. И в глазах у многих любопытство сменилось недоверием. Распаляясь больше и больше, Богдан тыкал рукой на стороны:

— Вот, вот — на всё ваше уважение!

Лицо Бельского уже не улыбалось, а было диким. На скулах вспухли желваки, борода встала колом.

Всколыхнуть московский люд хотел Богдан, поднять его, как взнузданного коня. Бывало такое на Москве. Крикнут — и вспыхнет первая былка, а тогда не удержать. Степным палом заревёт огонь, пойдёт пластать до окоёма, всё пожирая жарким пламенем. Бежал когда-то и сам Богдан от такового пожара, вспыхнувшего на московских улицах. А теперь намеревался своею силою вздуть пламя и своею же силою направить его туда, куда ему, Богдану Бельскому, хотелось. Рёва людского ждал он. Вот-вот, думал, вырвется страшное из глоток: «А-а-а-а!»

Но забыл Богдан, что для такого за сердце надо зацепить людей. И не о себе думать, а о них. Он-то себя тешил, свою болячку растравлял. Обмануть можно одного, двух, а народ — нельзя. Из толпы ровный голос спросил:

— А что ты нам, московскому люду, скажешь?

Богдан опустил руку, пошарил глазами по лицам и крикнул:

— С испокон веку говорено — одна голова хорошо, а две лучше!..

Тот же ровный голос прервал его:

— Сказка петая. Боярского правления хочешь?

И так это получилось, как ежели бы кто всезнающий продумал и предусмотрел заранее то, что Бельский упрётся рогами в закрытые ворота боярские, а закипев, вылетит на торжище и вопрос свой задаст московскому люду. Цвет в цвет было угадано. Отсюда и голос:

— Боярского царства ждёшь?

И в голосе том не вопрос, а издёвка прозвучала.

— А что бояре! — крикнул Бельский. —