Ужас обуял Шута. Он помог превозмочь боль, вернул Шуту силы, поднял рывком со скамейки и заставил бежать. Но как бы быстро ни бежал Шут, его все равно настигали и творили над ним тысячи шутовских превращений.

То Шут вдруг превращался в Костю Малышева и, мыча от боли и обиды, ползал на четвереньках под столом среди раздавленных муравьев. То вдруг становился Сергеем Жуковиным и ранним утром, пока еще все спали, точно воришка, уходил из родного дома, избегая встречаться с людьми, стыдясь их и презирая самого себя. То вдруг обращался Учителем и уж тут испытывал такую боль и такой ужас, что даже останавливался, сжимал голову руками, а потом снова в страхе пускался бежать без оглядки, хотя уже и ног под собой не чувствовал, и дыхания уже давно не хватало. Но все равно бежал, пока не упал на землю…

Шут уже считал себя умершим, когда вдруг услышал плач. Собрав остаток сил, он встал на ноги и вышел из кустов, в которые упал и в которых лежал до этого.

Перед ним была река. Вдоль нее, плача и всхлипывая, бегал мальчуган лет шести, а чуть поодаль от него пятеро верзил отталкивали от берега игрушечный кораблик, аккуратненький, с тремя мачтами под парусами, как настоящий. Не обращая внимания на плачущего мальчишку, парни, усмехаясь и переругиваясь, орудовали палками до тех пор, пока кораблик, подхваченный ветром и течением, не отнесло в сторону от берега, так что и палкой до него теперь было не дотянуться.

Кораблик медленно устремился на середину реки, а парни, побросав палки, принялись наблюдать за малышом, смакуя его отчаяние, и, дабы извлечь из ситуации максимум приятности, еще и глумились над ним, обещая тотчас же достать кораблик, но не трогались с места, восторгаясь достоинствами уплывающего ребячьего сокровища и соболезнуя рыдающему его владельцу.

Увы, читатель! Не тот уже был Шут, чтобы вмешаться в это издевательство сильных над слабым и примерно наказать обидчиков. В былое время он бы, конечно же, встрепенулся в справедливом гневе и либо тут же вцепился в глотку одному из хулиганов, либо выследил их всех поодиночке и обрушил им на головы разящий свой посох. Но изнурительная болезнь и парализующее дыхание смерти настолько сломили Шута, истощили его силы и притупили ощущения, что он даже гнева не испытал и поступил так, как никогда и ни за что не поступил бы в прежней своей жизни: подошел к берегу, шагнул в воду, и, не замечая ее обжигающего холода, побрел вслед за уплывавшим корабликом.

Река в этом месте была глубокой, а дно крутым, и скоро вода доставала Шуту уже до подбородка, но плыть он не собирался, а, набрав напоследок полные легкие воздуха, подпрыгнул зачем-то, потряс над головой двумя сжатыми кулаками и с обезображенным гримасой лицом, с хриплым полузвериным стоном-хохотом исчез под водой. . . Так умер Шут.

Липкий от пыли, между целлофановым пакетом со сломанными игрушками и стопкой пожелтевших газет на антресолях…

Когда, получив от машинистки перепечатанную набело рукопись моего «исследования», я перечел ее, исправляя опечатки, то вдруг подумал: «А ведь я все помню. До сих пор».

Помню, как, почти на самой середине реки догнав кораблик, долговязый подросток выбрался из воды, протянул игрушку малышу и радостно ему улыбнулся… смешной, в меховой куртке, с которой ручьями лилась вода, в зимних сапогах, в которых от каждого его движения хлюпало и чавкало… мокрый и счастливый, похожий на огородное пугало…

Помню удивленные лица хулиганов… да какие они были хулиганы! Так – мелкие шкодники лет по десяти, и лишь один из них выглядел чуть старше… миловидный такой паренек с поразительно синими глазами…

Помню, как придя в себя от изумления, мальчишки принялись дразнить долговязого, называли его чокнутым, психом, шутом гороховым, на почтительном, правда, расстоянии… как он, смешной и мокрый, не обращал на них внимания, не слышал оскорблений, а вдруг подумал с удивлением: «А ведь мне и в голову тогда не пришло угостить Сережку пирожным. Другим. Без червей и головастиков…»

Помню, как он обнял все еще всхлипывавшего мальчугана за плечи и повел его вдоль берега… Как осознал вдруг всю ничтожность своего поступка, несопоставимость его с теми обидами и с той болью, которые он когда-то причинял в таком количестве… Но не расстроился, ибо знал, что это лишь начало, только первый шаг родившегося на свет, что впереди еще, слава Богу, целая жизнь и что он еще наверняка сумеет совершить что-нибудь позначительнее. Он не знал, ни как он будет это совершать, ни что ждет его впереди. Сердце его уже щемило от любви и желания помочь людям, а тело наполнилось какой-то новой, незнакомой ему радостной силой, но он не умел пока ею пользоваться… А потому решил для начала утешить плачущего рядом с ним малыша, проводить его до дому, постараться, чтобы он улыбнулся…

Помню, что, придя к себе домой и переодевшись во все сухое, он сел за стол и принялся сочинять стихи. Сочинив же столбец белых стихов, достал из тайника дневник, расстегнул застежки и собирался было записать сочиненное набело, но передумал, отправился в коридор, раскрыл дверцы антресолей и зашвырнул туда дневник, а черновик стихов порвал и выбросил в мусорное ведро…

Я даже стихи эти помню. Вот они:

Он шел по лезвию меча,

Он ступал на лед замерзшей реки,

Он входил в пустой дом —

Его желание быть Шутом исчезло навсегда.

Он с легким сердцем бродил по улицам,

Наслаждаясь теплым бризом и улыбаясь прохожим.

До этого он и не подозревал,

Что на свете есть такие сокровища

И что он может ими владеть.

Посвящаю Евгении Симоновой

– ИРИНА, РАДОСТЬ МОЯ, Я ВАС УЖАСНО ЛЮБЛЮ, Я ВАС ОБОЖАЮ, – говорит Сергей. – НО ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ Я ЛЮБЛЮ ВАС, Я НЕНАВИЖУ КРАСНЫХ. И ЭТА НЕНАВИСТЬ СИЛЬНЕЕ ЛЮБВИ, ТО ЕСТЬ Я ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО ПОКА МЫ НЕ ИЗГОНИМ НАШИХ ВРАГОВ СО СВЯЩЕННОЙ ЗЕМЛИ РУССКОЙ, МЫ НЕ СМОЖЕМ С ВАМИ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫ. ПОНИМАЕТЕ ЛИ ВЫ МЕНЯ? ГОСПОДИ, СПОСОБНЫ ЛИ ВЫ ПОНЯТЬ?

– Я ПРЕКРАСНО ВАС ПОНИМАЮ, – отвечает Ирина жарким шепотом. – И Я НА ВСЕ СОГЛАСНА. ОБ ОДНОМ ЛИШЬ МОЛЮ ВАС: ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ С СОБОЙ НА ФРОНТ.

– НЕТ, ИРИНА, ВЫ НЕ МОЖЕТЕ СО МНОЙ ЕХАТЬ. НА ФРОНТЕ – НЕНАВИСТЬ, А ВЫ – ЛЮБОВЬ И НЕ МОЖЕТЕ БЫТЬ ТАМ, – говорит Сергей и страстно сжимает Ирину в объятиях.

«Кошмар какой-то. Это же невозможно играть, – подумал Кирилл. – Такую дуру, как эта Ирина, не только обнять, ее ударить-то противно. Впрочем, Сергей не лучше. Просто кретин… Неужели они хотят, чтобы я произносил этот идиотский текст?!»

«Зоя Николаевна умерла», – вдруг подумал Кирилл.

Дима Стрельчик сообщил сегодня о ее смерти. Позвонил утром по телефону, назвался и сразу же: «Почему ты не пришел на похороны Зои Николаевны? Тебя что, в Москве не было?» В первый момент Кирилл ничего не понял: ни кто такой Дима Стрельчик, ни кто такая Зоя Николаевна и почему, собственно, он, Кирилл, должен был прийти на ее похороны. Слава богу, не признался в своем непонимании, а лишь сказал, что не знал о ее смерти. «Она умерла четыре дня назад, – пояснил Дима. – Вчера ее похоронили. Я был уверен, что ты придешь».