Поскольку я угадывал девять раз из десяти, он то и дело восхищенно восклицал:

– Ну у тебя и ухо!

И, подумав, добавлял:

– Славное ты себе развлечение нашел.

– Это не развлечение, – отшучивался я. – Я собираюсь стать великим музыкантом. Возможно, наследую славу Моцарта!

Это наводило его на определенные мысли и заставляло интересоваться моими музыкальными пристрастиями.

– Я очень люблю блюз, ритм-энд-блюз, хард-рок и Брассенса.

Он признался, что, в свою очередь, обожает джаз. И принимался подробно рассказывать о разных стилях и исполнителях, упоминая Майлза Дэвиса, Джанго Рейнхардта, Чарли Паркера и многих других.

Он говорил с такой страстью, что слушать его было одно удовольствие. Я и не знал, что джазовая музыка способна вызывать в людях такие эмоции.

Когда он выдыхался, я подхватывал эстафету и пускался в восхваление блюза. Так мы могли проговорить много часов. Обычно нас прерывали санитарки, явившиеся с обедом или ужином.

Постепенно менялось и поведение моего товарища. Поначалу сдержанный, чтобы не сказать рассеянный, теперь он и сам старался укрепить вспыхнувшую между нами симпатию. Надо сказать, что музыкальные беседы и в самом деле очень нас сблизили.

Чем дальше, тем больше общих тем у нас находилось. Мы обсуждали книги, спорт, путешествия. Каждому из нас было чем поделиться с другим.

Как-то раз я сказал, что, на мой взгляд, узнаю от него намного больше, чем он от меня. Уж не знаю, что тому причиной – его душевная доброта или искреннее убеждение, – но только он ответил:

– Несмотря на молодость, ты успел много пережить. Ты кажешься таким зрелым, что я дал бы тебе лет на пять, а то и на десять больше.

Я поблагодарил его. Для меня его слова звучали комплиментом.

Мне сделали на глазах еще одну операцию – снова с нулевым результатом.

Я уже пролежал в здешней больнице около двух месяцев. Мне стало казаться, что врачи и медсестры, обращаясь ко мне, прячут смущение. Я не сразу понял, в чем дело, но потом все-таки догадался.

Обычно больных госпитализировали на две недели. За это время к большинству из них возвращалось зрение, по крайней мере частично, и клиника могла по праву гордиться достигнутыми успехами. Но мой случай обещал обернуться полным провалом медицины.

Они что-то такое напортачили и теперь не чаяли, как бы избавиться от нежелательного свидетеля.

Я не ошибся в своих предположениях. Несколько дней спустя ко мне зашла социальный работник. Она завела разговор издалека, но я сразу понял, к чему она ведет. Меня собирались в ближайшее время выставить вон.

– Молодой человек! Профессор считает, что вам понадобится еще одна операция, которая, по его мнению, вернет вам зрение. Но… Поскольку шрам от предыдущей операции у вас еще не зарубцевался, придется ждать месяц или два.

Вы сказали, что в Париже вам жить негде. Мы хотим предложить вам отправиться на это время в санаторий, расположенный в пригороде. Там вы будете под наблюдением офтальмолога. Восстановите свои силы, отдохнете от больницы… Как только состояние ваших глаз улучшится, вы вернетесь сюда и ляжете на операцию. Я уверена, что она пройдет успешно.

Социальный работник говорила ненатурально веселым голосом, так и излучавшим фальшивый оптимизм. Ее хитрости не могли меня обмануть. Я понимал, что она не меньше моего сомневается в возможностях медицины.

Ее предложение – впрочем, разве это было предложение? – ввергло меня в такую тоску, что я не сдержался и заплакал. Слез под повязкой было не видно, но она догадалась, что со мной происходит, взяла меня за руку и сказала совсем другим, человечным тоном:

– Верьте в себя. Вы – человек незаурядный и обязательно найдете выход из положения. А я буду вас навещать.

Я расстроился вовсе не из-за того, что мне опять приходилось перебираться на новое место. К этому я привык – не зря же мой род ведет начало от кочевников. Нет, меня угнетало бессилие медицины справиться с моим заболеванием. В глубине души у меня поселилась уверенность, что врачам мой случай оказался не по зубам, следовательно, каждая новая попытка для меня будет означать напрасные надежды, а для них – материал для исследований.

В Оране я имел возможность наблюдать, как врачи «штопали» пациентов. Они напоминали мне средневековых лекарей, излюбленной методикой которых оставалось кровопускание – независимо от болезни. Я и раньше интересовался биологией и даже читал отдельные статьи в медицинских журналах. Даже если понимал я в них далеко не все, но главное мне было ясно: несмотря на несомненный прогресс медицины, человеческий организм, устроенный невероятно сложно, все еще скрывает от ученых большинство своих тайн.

На самом деле меня больше всего волновала неспособность врачей объяснить больному, что с ним происходит. На мой взгляд, человек, не умеющий внятно изложить основы своих профессиональных знаний, не имеет права именоваться специалистом.

Стоит ли упоминать, что мое настроение от подобных размышлений нисколько не улучшалось? Я чувствовал, что впереди меня ждет полная неизвестность.

Снова вернулись мысли о самоубийстве. Особенно настойчиво они заявляли о себе по вечерам, когда в моей душе воцарялись тоска и уныние. Правда, утром мне становилось лучше; тяжкие думы отступали, сменяясь надеждами. Признаюсь, я позволял себе мечтать, словно грезил наяву, лишь бы забыть об удручающей реальности.

Это была моя давняя привычка, появившаяся у меня лет в пять или шесть под влиянием деда. Человек очень скромных возможностей, он обладал тонким вкусом и чувством юмора, благодаря которым умел на самые обыденные вещи и самые неприятные ситуации смотреть так, что они уже не казались столь ужасными.

Моим бесценным помощником стала поэзия. Я мог часами сидеть, отдавшись на волю фантазии, вспоминая и приукрашивая те образы, которые успел увидеть за свою недолгую жизнь, и сочинял стихи. В эти минуты меня наполняла чистая радость.

Назад возврата нет —

Ты обречен,

Прикован,

Тысячелетьями воспоминаний.

За несколько дней до этого меня перевезли из клиники в санаторий, расположенный неподалеку от Парижа, в небольшом и чистеньком пригороде. Контраст между тишиной и покоем этих мест и шумной суетой XIV округа поражал всякое воображение. В больнице я благодаря уличному гвалту ощущал себя живым, тогда как здесь чувствовал себя похороненным заживо. В пустынных коридорах санатория витала атмосфера холода и мрачного уныния.

Уборщик проводил меня до комнаты и объявил двум ее обитателям:

– Вот, принимайте товарища!

Мои новые соседи ничего не ответили; похоже, они пребывали в такой же оторопи, что и я.